Свет грядущих дней - [121]

– Будь осторожна в разговорах с другими женщинами, – шепотом предупредила она Реню. – Среди них есть шпионки.

Реня кивнула. Женщина казалась по-матерински доброй.

Не думай о семье, приказала себе Реня. Не давай воли чувствам.

После завтрака всех вывели в главный коридор. Ключница больно ударила Реню безо всякого повода.

– Наверное, мечтаете сидеть и ничего не делать? Для нас, немцев, это просто немыслимо. А ну, за работу! Я не потерплю избалованных дамочек!

Вдоль коридора стояли длинные столы, за которыми женщины выполняли какую-то тупую бессмысленную работу[764]. Реня присоединилась к ним. Работая, она исподтишка озиралась в поисках Ильзы и увидела ее неподалеку, но поговорить они не могли. Надзирательницы с хлыстами стояли рядом – болтовня была verboten[765]. Напротив Рени сидела та самая женщина с тонкими чертами лица. Глядя в ее печальные красивые глаза, Реня заметила, что они лучатся сочувствием. Лицо женщины свидетельствовало о пытках, которые она перенесла, и жалости, которую испытывала к Рене, глаза ее наполнились слезами. Рене стало невыносимо видеть это, и она отвернулась. Шло время. Реня сосредоточилась на будущем. Долго ли она здесь пробудет? Или ее казнят? Впрочем, это лучше, чем подвергаться избиениям.

Узниц вернули в камеры – обедать: какое-то подгоревшее варево с капустными листьями. Стоило Рене с отвращением отодвинуть от себя миску с мерзкой едой, как ее сокамерницы тут же схватили ее и слопали.

– Посидишь тут еще немного – будешь мечтать о таком супе, – сказала одна из них.

– Она же пани, – презрительно пробормотала какая-то женщина, по виду крестьянка, – считает, что такой суп ниже ее достоинства, ничего, скоро будет скучать по нему.

После обеда – снова работа: еще четыре часа. Поначалу Реня беспокоилась: каждые четверть часа кого-нибудь из заключенных вызывали и уводили на допрос. И всякий раз, когда открывалась дверь, мурашки пробегали у нее по телу, и всякий раз, когда выкрикивали не ее имя, ее прошибал пот от облегчения. Временного.

– Ванда Выдучевская!

Реня похолодела. Хлыст прошелся по ее спине.

– Иди за мной.

Глава 25 Кукушка

Бэля и Реня

Август 1943 года

Реня была не первой связной, которую посадили в тюрьму, допрашивали и пытали в христианской Польше. Бэля Хазан[766] стояла на своем нееврейском происхождении дольше, чем сама могла себе вообразить. Конспирация была тяжким бременем, однако имела и явные преимущества.

Привезенная с аллеи Шуха в тюрьму Павяк, Бэля надеялась встретить там Лонку Козибродскую, единственную на свете душу, понимавшую ее, но ее поместили в изолятор – камеру, где царила кромешная тьма. Она нащупала узкую койку, однако лежать было невыносимо больно, поэтому она все время под крики других узников, доносившиеся снаружи, мерила шагами крохотное промозглое пространство, жуя хлебные корки и запивая их водой или так называемым кофе. Ее ужасало то, что она может умереть и никто не узнает, что с ней случилось. И все же Лонка была где-то здесь, близко.

После полутора месяцев постоянных избиений Бэлю перевели в лазарет. Поскольку, проводя бо́льшую часть времени в темноте, она почти ослепла, ей дали очки с затемненными стеклами, чтобы она постепенно привыкала к свету. Потом отправили в камеру.

И там была Лонка! Похожая на скелет – только кожа да кости, – с мертвенно-бледным лицом. Конечно, они не могли броситься друг к другу, поэтому несколько минут только издали смотрели полными слез глазами друг на друга в смятении. Бэля не смогла этого больше вынести и подошла к подруге.

– Мне кажется, я тебя откуда-то знаю, – сказала она по-польски.

Лонка кивнула.

Вскоре, когда все отвлеклись, они улучили момент.

– Тебя взяли как польку или как еврейку? – шепотом спросила Лонка.

– Как польку.

Лонка выдохнула с облегчением.

– Как ты здесь оказалась?

– Я хотела найти тебя.

– Неужели моих страданий недостаточно? Нужно еще, чтобы и ты страдала?

Лонка не дала Бэле продолжить, легла на свой матрас и заплакала.

– Ты чего плачешь? – спросили ее сокамерницы.

– Зубы болят, – ответила Лонка.

То, что Бэлю держали в одиночной камере изолятора, как оказалось, снискало ей уважение сокамерниц. Становясь на колени, она молилась вместе с этими польками и подружилась с ними, в том числе с пожилой польской интеллигенткой. Она сблизилась с художницей, которую заставляли рисовать картины для немцев; она нарисовала портрет Бэли под окном, выходившим на гетто. Художница была набожной, и Бэля верила ее острому глазу. Однажды ночью, когда бомбы сыпались на Варшаву, как снег, и одна из них разнесла мужской корпус, находившийся рядом, Бэля призналась ей, что она еврейка. Художница обняла ее и пообещала помочь. Когда ее освободили, она через Красный Крест посылала Бэле еду. Еду надзиратели, конечно, оставляли себе, но Бэля была благодарна и за записки. Сознание того, что на воле кто-то думает о ней, придавало ее жизни ощущение реальности.

Однако Бэле редко удавалось поговорить с Лонкой. Она знала, что в их окружении есть осведомительницы. Когда их выводили на работу во двор, девушки старались оказаться поближе друг к другу, но в основном перебрасывались несколькими словами по пути в умывальню – обменивались информацией о друзьях и родных. Лонку в камере любили за то, что она никогда не унывала. Тем не менее Бэле невыносимо было видеть, с каким трудом та, привыкшая к обеспеченной, изнеженной жизни, переносит физические тяготы тюремной действительности. Диарея, приступы боли в животе разрушали ее организм.