Свет грядущих дней - [123]

* * *

Изначально Аушвиц-Биркенау был основан[771] как тюрьма и лагерь рабского труда для польских лидеров и интеллектуалов. Теперь Бэлю и Лонку отделили от евреек, приказали идти вдоль колючей проволоки, мимо сотен женщин в полосатой лагерной форме, избитых, больных, провожавших их взглядами. Еврейки из Словакии, работавшие в душевых, были рады прибытию полек. Бэлю терзало то, что она вынуждена была скрывать свою истинную национальную принадлежность от соплеменниц.

У Бэли забрали ботинки и одежду. Совершенно голую, ее осматривали на предмет инфекций назначенные для этого мужчины-заключенные. Ей хотелось умереть. Она пыталась подкупить парикмахера, чтобы ее не стригли «под ежик», а оставили волосы чуть-чуть подлиннее. «Если у меня нет волос, – сказал парикмахер, – то и ты обойдешься». Бэля напомнила себе: Пока голова остается на плечах, волосы отрастут. Потом она получила одежду: полосатое платье, куртку, завязывавшуюся на обувной шнурок, и флягу для воды. Ни белья, ни лифчика. Башмаки, не подходившие по размеру. После стояния в многочасовой очереди ей вытатуировали на правой руке номер. Электрическим бором. Это было чудовищно больно. Но, становясь безымянными номерами, никто не кричал. Пошел дождь. Обнявшись в углу на матрасе, брошенном на раскисший грязный пол, Лонка и Бэля уснули.

В три часа утра перекличка. Босые ноги, вязнущие в грязи, десятки тысяч женщин, полусонных, постукивают друг друга по спинам, чтобы согреться. Стоять приходится не один час. Вооруженные охранники с собаками на поводках. Пить не дают. Потом – маршировка, маршировка под ритм ударов резиновыми дубинками. Падавших от слабости женщин избивали. Охранников бесило, что женщины не понимают по-немецки. Лил дождь. Бэля промокла насквозь. Всех отвели фотографироваться, чтобы их можно было поймать в случае побега: одна фотография в платке, другая без. На фотографии, сделанной для предполагаемого розыска, Бэля улыбается и даже выглядит здоровой.

Весь день – ожидание, маршировка, голод. Бэля спала на верхних нарах, наименее доступных для крыс, в ногах у других шести женщин, вдыхая запах горящей плоти, доносившийся от крематория. Она лежала в мокрой одежде, без одеяла, всю ночь не имея возможности пошевелиться. Но по крайней мере тепло лежавших рядом женщин согревало ее. Что-то острое, торчавшее из матраса, кололо, словно кости предыдущих узниц. Таким был ее первый день в Освенциме.

Бэлю и Лонку назначили на полевые работы. Они решили было, что это удача: проводить часть времени вне лагеря, но даже в поле они оказались в плотном окружении охраны. Как выяснилось, женщины-охранницы были куда свирепее мужчин: чем больше они мучили узниц, тем вероятнее была перспектива повышения по службе. За каждое убийство они получали нашивку. Бэлю охраняла пятидесятилетняя женщина по фамилии Бурман, с собакой Тролли на поводке. Тролли бросалась на каждую узницу, которая в строю выбивалась из ритма. Бэле вручили мотыгу, и она должна была работать с семи утра до четырех дня; остановишься – двадцать пять ударов плетью. У нее болели руки, но она продолжала мотыжить – по крайней мере, это согревало.

В конце дня женщины помогали более слабым оказаться в середине колонны, чтобы не дать Бурман добраться до них своей плетью. Kommandos, то есть отряды, возвращаясь в лагерь, обязаны были петь. У ворот их ждали духовой оркестр[772], а также тотальный обыск. (Оркестр был составлен из узников и предназначен для увеселения нацистов, а еще для того, чтобы вводить в заблуждение вновь прибывающих.) Однажды Бэлю поймали с четырьмя картофелинами. Ее заставили всю ночь простоять на коленях, не поворачивая головы под страхом смерти. «Наверное, я была очень сильной, – вспоминала она впоследствии. – Видимо, закалка, которую я в свое время прошла у мамы, помогла мне выдержать эту пытку».

Ночи напролет Бэля и Лонка вместе перебирали идеи – как получить другую работу. Однажды утром, после переклички, они спрятались в душевой, которую узницы с язвительной иронией называли «общественным центром» или «кофейней»[773]. Десятки женщин разных национальностей, говоривших на разных языках, укрывались там от работы. После того как отряды отбыли, девушки подошли к своей начальнице и заговорили по-немецки, чем огорошили ее. Лонка уверяла, что говорит на многих языках и могла бы работать в конторе, а Бэля – что она опытная медсестра. Это сработало. Лонку послали в контору в качестве переводчицы, а Бэлю – в лазарет.

Женский лазарет был разделен на три части: польскую, немецкую и еврейскую. Бэлю определили в немецкое отделение. Хотя ей не доставляло радости помогать немцам, она была счастлива тем, что теперь работает под крышей. На каждую койку приходилось по три пациентки, у большинства были тиф, дизентерия или диарея. Все страдали недержанием, многие кричали от боли. Лекарств в наличии не имелось.

Как к единственной в отделении польке больные-немки относились к ней плохо, швыряли ей в голову скомканные замаранные простыни. Ей поручали самую трудную работу – например, возить из кухни тележки, груженные дюжиной галлонов воды. Однажды ей приказали принести ужин для всего медицинского персонала. Она подняла поднос, но сил удержать не хватило, и она уронила его. За это ее несколько раз пнули в живот ногами, а когда она упала на пол, избили. Бэля безутешно рыдала и просила отправить ее обратно в поле, где, по крайней мере, от деревьев и ветра не приходилось ждать жестокости.