Свести с ума Мартину - [39]

Есть не хотелось, но Тьерри заставил себя все-таки что-то проглотить. Проницательный Эскорбьяк сразу это заметил и заботливо спросил:

– Не клеится?

– Совсем даже не клеится.

– А?

– Меня отстранили, мое место заняли парни из Тулузы.

– Может, это к лучшему?

– Оказаться бессильным?

– Ты прекрасно знаешь, что я не это хотел сказать.

– Но именно так все и подумают. Но это еще не самое страшное: я попал в немилость, мне угрожают переводом из Каора за то, что я, видите ли, не умею разговаривать с важными персонами нашего города.

– Ты уезжаешь?

– Нет, я лучше пойду на пенсию. Я должен остаться возле Алисы и двух моих единственных в этом мире друзей.

– Мы с Эрминой никогда тебя не бросим.

– Я знаю, и мне поэтому легче принимать удары, на которые не имею возможности дать сдачи. Хотя, старик, что-то подсказывает мне, что я близок к ответу. Хотя теперь уже поздно… Обидно…

– А… а что Мартина… поклонника-то ее не стало…

– Мы с ней совершенно разные люди. Я должен был сразу это понять. Сам не знаю, что на меня нашло.

– Ясно. Не унывай, будем теперь на рыбалку, на охоту ходить – как раньше.

Шенебур уважал Невика, и случившееся его удручало.

– Друг мой! Почему вы меня не послушали?

– Видите ли, господин следователь, иногда особенно приятно поступать по совести, а не думать о собственном благополучии.

– Я вас понимаю, господин комиссар, только не делайте опрометчивых выводов. Вы убеждены, что мы с прокурором из кожи вон готовы вылезти, лишь бы угодить некоторым небезызвестным вам особам, и все это для того, чтобы сохранить или даже улучшить наше служебное положение. Только это так кажется, господин комиссар! Опыт показывает, что из скандалов никогда ничего хорошего не выходит. Мы считаем, что никто не вправе покушаться на репутацию и честь ближнего. Никто не вправе бросать тень на имя граждан, чья вина не доказана. Следствие заканчивается, а сплетни остаются. Вы же, извиняюсь, прете напролом, не задумываясь. Нам с прокурором очень хотелось бы, чтобы вы это поняли.

– Я принес вам бумаги.

– Благодарю вас, тулузцы по приезде сразу к вам зайдут.

– Вы не боитесь, что я направлю их по ложному пути?

– Не язвите. Я думаю, вам не первый раз приходится терпеть поражение. К тому же, они взрослые люди и сами разберутся, что к чему. До свидания, господин комиссар.

– До свидания.

Тьерри заскочил в комиссариат предупредить Ратенеля, что едет домой и желает, чтобы его не беспокоили, если, конечно, не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего.

Дома он достал фотографию Алисы, которая хранилась у чего в комнате на прикроватной тумбочке, служащей одновременно и письменным столом, если необходимо записать что-нибудь важное. Он поставил кресло напротив фотографии, взял пенковую трубку, которую курил только в исключительных случаях, набил ее, зажег, устроился поудобнее и сказал своей ушедшей супруге:

– Видишь, Алиса, в какую я попал передрягу? Знаешь, это и по твоей вине тоже. Если бы ты меня не оставила, если бы была рядом, то, может, уберегла бы от глупостей… а я их, наверное, столько наделал… Правда, не знаю, где и когда именно. Если ты мне не поможешь, я пропал… Они не простят мне эту встряску.

После этого Тьерри принялся мирно курить. Поднимающийся от трубки дым постепенно окутал его и стал завесой между ним и действительностью. Он перенесся в выдуманный мир своих гипотез, выстроенных за время этого долгого, изматывающего следствия. Он почувствовал острую жалость к себе, так безнадежно и глупо влюбившемуся в Мартину. Мартину, так на него не похожую, не мыслящую себя без приключений, без непрекращающегося поиска. Женщина, которая скорее согласилась бы сжечь свою жизнь в одной вспышке, чем тлеть долгие годы. Нужно было быть слепым, чтобы поверить хоть на секунду, что он может заинтересовать ее; вызвать симпатию – да, но не более.

– Ты была права, Алиса, в повседневной жизни я никогда не стану взрослым. Хочется верить, что туда, где ты сейчас, человеческая ложь не может проникнуть. Теперь тебя невозможно обмануть. Значит, ты знаешь, как я тебя люблю, в какую бездну одиночества поверг меня твой уход. Я должен научиться жить один. Это очень трудно… Эта Мартина… я думал найти в ней спасение… и потом… она напомнила мне молодость, которую я надеялся снова обрести. Ты ведь не презираешь меня, правда? Если кто и может понять меня, то только ты…

Громкий ход настенных часов (свадебный подарок давно умершего Алисиного дяди) нарушил тишину. Тьерри ничего не слышал. Отрезанный от мира живых, он разговаривал с женой, подробно рассказывал ей о своих заботах и напряженно вслушивался в воображаемые ответы.

– Я знаю, милая… только пожалуйста, не говори, что твоя болезнь искалечила мне жизнь. Это могло так казаться, но мы-то с тобой знаем, что это неправда. Если бы ты не была больна, я, без сомнения, любил бы тебя меньше, любовь уступила бы место привычке. Больная, ты нуждалась в моей защите, и ежеминутный страх потерять тебя делал счастьем каждое проведенное вместе мгновение. Все же ты ушла. Теперь, лишенный своей поддержки, я провалил единственное серьезное дело в моей карьере. Завтра утром ребята из Тулузы будут здесь, и я предстану перед ними обычным провинциальным полицеишкой, с которого и спроса нет, потому что какой же с дурака может быть спрос… Что-что?… Я ничем не хуже их? Спасибо, это очень мило… Может быть, если бы ты была рядом… Но хорошо, хорошо, не будем больше об этом. Я повторяю, завтра утром они будут в Каоре. Через несколько часов…