Свержение ига - [208]

Сын готов был сбросить маску уважения и почтительности, но Ахмат смотрел на него снисходительно. «Несмышлёный игрунок, — думал он, — похоть бурлит в нём и толкает на необдуманные действия. Что его скорбь по сравнению с моей? Мальчик найдёт за свою жизнь ещё сотню таких Джемал, а где я теперь сыщу мать своего наследника? Правда, насчёт старости и долгих дум он выразился слишком непочтительно».

   — Тебе тоже не мешает думать, — наконец сказал Ахмат, — хотя бы для того, чтобы не топить своих людей с помощью бурдюков.

   — Лучше утонуть, идя на врага, чем замёрзнуть от долгих размышлений. Разреши мне пойти вперёд или отправь назад для свершения праведной мести!

Сын становился дерзок, и Ахмат нахмурился:

   — Ты пойдёшь туда, куда нужно, и в надлежащее время. Холод — это ещё не повод для того, чтобы распускать нюни. Пора становиться мужчиной и не тревожить меня по пустякам.

Ахмат был раздражён. Непослушание начинается с того, что сначала задают вопросы, а потом предлагают свои решения.

Енай озабочен только тем, чтобы бежать, ему даже всё равно: вперёд или назад. Зато Ахмату не всё равно. С нынешним голодным и разутым войском он не сильнее русских и не может идти вперёд, к своей гибели. А назад он не хочет идти, к своему позору...

Утром стало известно, что Енай увёл свой тумен в Орду. «Увёл ночью, как вор, — подумал Ахмат. — Скажет: решил стать мужчиной и не тревожить тебя по пустякам». Странно, злобы на сыновнее ослушание у него не было — появилась, по крайней мере, всем понятная причина, мешающая продолжению войны.

Почему и на этот раз поход на Москву не удался?

Поздно начался? Возможно. Но ведь расчёт был на то, что, когда литовцы начнут наступление со своего рубежа, русские, опасаясь их выхода в тыл, оттянут порубежные рати и дадут берег орде. На всякий случай, чтобы обезопаситься от вероломства Казимира, он выслал вперёд Сеит-Ахмеда для захвата перелазов через Оку. Не вышло ни то, ни другое. А чем объяснить неудачу на переправе? Смешно сказать, но многотысячная орда не смогла перелезть через какую-то жалкую речку! У русских оказалось много пушек. Все почему-то думали, что они годятся для защиты крепостей, а не для действий в поле. Об этом говорил многолетний опыт. Выходит, просмотрели. А как можно было допустить разорение Сарая? Иван ведь и в прошлый раз грозился сделать это. Тогда он, Ахмат, действительно испугался, а потом долго корил себя за испуг. Была у него мысль остеречься, но стыд за прошлый испуг прогнал её. Выходит, и здесь просмотрел.

Ладно, пусть считается, что Аллах помрачил разум и сбросил руку благосклонности с его плеч. Но почему не преуспели все другие Ивановы недруги: литовцы, ливонцы, мятежные братья? Почему для каждого из них у Ивана нашёлся свой аркан?

Ахмат хотел и боялся получить ответы на эти вопросы. Этак можно услышать, что извечные улусники Орды стали настолько сильными, что способны остеречь всякого врага. Может быть, Енай и прав: долгое раздумье таит опасность додуматься до такой ерунды. Поход придётся отсрочить, но пусть Иван не думает, что надолго. Ранней весной он снова вернётся и тогда скажет своё последнее слово...

Хан вызвал Темира и распорядился подготовить приказ о возвращении туменов. Темир не торопился уходить, требовалось уточнить, куда им надлежало возвращаться. Ахмат этого и сам, по правде говоря, не знал, родное пепелище его не очень манило.

«Пусть все соберутся в верховьях Дона, там и решим», — наконец сказал он, но что-то в его голосе опять удержало Темира.

   — Садись и пиши, — приказал, немного поколебавшись, Ахмат. — От высоких гор, от тёмных лесов, от сладких вод, от чистых поль Ахматово слово ко Ивану.

От четырёх концов земли, от двоюнадесять поморий, от семидесяти орд, от Большой Орды.

Ведомо да есть: кто нам был недруг и стал на моём царстве копытом, я на его царстве стал всеми четырми копыты, и Бог убил того своим копием, дети же его по ордам разбежались...»

Ахмат помолчал, вспоминая свои распри с крымскими ханами. Дорого станет Менгли-Гирею нынешнее коварство, да то особая забота. С московским же улусником разговор должен быть суров.

   — «И ты бы мою подать в сорок дней собрал, а на себе носил Батыево знамение — у колпака верх вогнув, ходил. А только подати в сорок дней не сберёшь, а на себе не учнёшь Батыево знамение носити, то сам и все твои бояре с густыми волосами и великими бородами у меня будут или мои мурзы в сафьяновых сапогах снова к тебе придут... А нынеча есми от берега пошёл, потому что у меня люди без одёж, а кони без попон. А минёт сердце зимы девяносто дней, и яз опять у тебя буду, и пить тебе у меня вода мутная...»

В канун Михайлова дня орда ушла восвояси. Великокняжеские братья бросились вдогон. Они должны были воспретить разорение принадлежащих Москве заокских земель и заставить ордынцев идти назад старым путём. Отряды царевича Муртазы попытались напасть на московские городки Конин и Юхов, но, испугавшись приближения великих князей, бежали. Русские проводили «гостей» до Ельца и, убедившись в полном отступлении орды, отправились домой.

В Москву стали возвращаться русские рати. Недавно они стекались сюда, чтобы встать грудью на защиту родной земли, а теперь, выполнив свой долг, должны были разойтись по домам. Вернулась и рать Оболенского, изрядно повоевав немецкую землю и сторицею воздав ливонцам за разбои. Немецкий летописец, видя учинённое разорение, сокрушался: «Сбылось на магистре фон дер Борхе слово Соломоново: человек и конь готовятся к битве, но победа исходит от Господа. Собрал магистр против русских силу, которой прежде него никто не собирал, — и что же он с нею сделал?»