Свержение ига - [207]

Иван Васильевич прекратил споры и объявил, чтобы воеводы, выставив заградительные заслоны, начали тайный отход к Кременцу.

Прон прибыл с посланием ростовского архиепископа, когда воеводы начали разъезжаться. Великокняжеские дьяки взяли послание, но самого гонца, как тот ни кричал, пугая митрополичьим гневом, к государю не допустили. Прон терпеливо ждал, что его всё же призовут для передачи какого-нибудь ответа, но призыва не было. Единственное, что удалось пролазнику, это подступиться к собиравшемуся в Москву Патрикееву. На вопрос, что передать владыке, тот насмешливо ответил:

   — Передай спасибо за то, что наставил нас, неразумных, а то без него мы бы прямо не знали, как воевать. И ещё скажи, если у него писарей избыток, пусть сюда присылает. Мы им вместо перьев шестопёры дадим...

Первую часть ответа Прон передал, о второй умолчал. Митрополит вызвал своих летописцев и продиктовал так:

   — «Князь великий зело удручился от силы ордынской и бежать помышляху. Тогда отцы церкви обратились к нему с наставлением, отчего он исполнился радости, укрепился духом и решил против Ахмата крепко стоять, велев всем собираться к Кременцу, дабы на тех полях бой с ним поставить...»

Морозы становились всё сильнее, 26 октября, вдень памяти Дмитрия Солунского, Угра стала. На следующий день Ахмат намеревался уже дать приказ к наступлению, когда ему доложили о внезапном уходе русских. Спешно разосланные конные разъезды подтвердили: левый берег Угры и Оки чист на всём протяжении. Подозревая какую-то новую хитрость, затеянную московским князем, Ахмат созвал совет, ход которого неожиданно нарушился страшной вестью о разграблении Сарая. Рассказ прибежавшего был короток, но ужасен. Приплывшая по реке московская рать перерезала ночью всю стражу и трое суток грабила город. После их ухода явились ногайцы и стали, как падальщики, добирать остатки кровавой трапезы. Упоминаемые имена Нурдавлета и ногайского мурзы Ямгурчея, по-клявшихся в своё время отомстить Ахмату, не оставляли сомнения в том, что свою клятву они сдержали настоящим образом. Собравшиеся на совет слушали гонца и не смели поднять головы: почти от каждого прямого взгляда тому приходилось отворачиваться. Погибли молодые жёны Ахмата, старых ему, словно в насмешку, оставили, взяты в плен его дочери и жёны сыновей («Джемал тоже», — уныло отметил Ахмат), той же участи удостоились почти все наиболее важные военачальники.

Рассказ был прерван Енаем, который потребовал отпустить его в ногайские степи для возвращения семьи, угнанной Ямгурчеем. Муртаза, чью семью взял в плен Нурдавлет, требовал немедленного наступления на русских. Царевичи спорили с таким озлоблением, что понадобилось вмешательство имама:

— Мороз останавливает реки, печаль сковывает мысли, содеянного не вернёшь, нужно покориться воле Аллаха и смотреть вперёд, а не назад.

Старец, как всегда, давал невразумительные ответы на все случаи жизни, и Ахмат приказал разойтись.

Он послал небольшую рать на разведку, но она далеко не ушла: всё время натыкалась на расставленные заслоны. Привезённые вести оказались недобрыми: вопреки уверениям короля мятежные братья пришли на выручку Ивану, и он стягивает войска к Кременецкому, готовясь к решительному сражению. «Почему там? — недоумевал Ахмат. — Может быть, изменились намерения Казимира и Иван бережётся от наступления с его стороны?» Увы, приходилось только гадать, и он даже пожалел, что по собственной воле лишился королевского представителя. Посланные сотни обыскали литовскую землю вплоть до Ельни, но никакого войска своего союзника не нашли.

Пока хан оценивал обстановку, положение в его войске становилось всё более серьёзным. Холода усиливались, начались «мрази велики, яко не мощи зрети», отмечается в летописях. Монгольские кони, привыкшие разгребать копытами снег и доставать корм, не могли пробиться через ледяные окопы. Земля на многие вёрсты вокруг была разорена. Хотя прибывшего из Сарая гонца сразу же умертвили, его смерть не похоронила, а лишь умножила слухи — воины знали о разорении своих домов и роптали.

Ахмат вызвал Темира и сказал, что готов ещё раз встретиться с русскими. Теперь он был более покладист: если-де Иван сам не хочет прийти, пусть пришлёт сына, или брата, или хотя бы Никифора Басенкова, ходившего много раз в Орду прежде. В ожидании ответа он приказал отправить обозы с награбленным в литовской земле добром — приходилось заботиться о сохранении хотя бы малого. Сам же старался себя убедить в том, что наступать на русских, если они откажутся от переговоров, лучше всего налегке. Русские не отвечали.

Ожидание озлобило всех. Как-то к Ахмату явился Енай.

   — Великий хан! Сердце моё переполнено скорбью и ненавистью, — сын старался говорить спокойно, хотя это давалось ему нелегко. — Враг разорил мой очаг, растоптал честь, может быть, сейчас кто-то грязными руками проводит по стану моей Джемал, а я сижу, напялив десять халатов, чтобы не околеть от холода и от безделья. Ты часто говорил о заповедях Чингисхана, но я никогда не слышал о такой, которая позволяла бы не мстить врагу за причинённые страдания. Твои советники слишком долго думают, великий хан. Может быть, у них от старости слиплись мозги?