Свержение ига - [205]

В середине октября в Москву прибыли семьи мятежников, которые должны были послужить залогом честных намерений великокняжеских братьев. Заботы об их безопасности взял на себя сам митрополит. Княгинь сопровождали несколько бояр, но они являлись лишь почётными представителями. Всеми путевыми хлопотами и обустройством в осадном городе занимался Прон. Тягот в дороге случалось немало, всегда чего-нибудь не хватало, поневоле приходилось идти к Прону и, чтобы получить более сытный кусок или тёплое место, умерять родовую спесь. Ловкого проныру теперь только за глаза называли Прошкой, а при личном обращении не забывали и про отчество.

Однако самого Прона заведование личным княжеским обозом начало тяготить. Ему бы лететь сломя голову, выполняя чью-то высокую волю, делать то, чего никто не может, удивлять неправдоподобной расторопностью и залихватской похвальбой, а не слушать мерный скрип телесных колёс, при котором даже ложь выходит какой-то тусклой. Да и сам Андрей Большой оказался не таким уж большим. Он нанимался служить гордому властолюбцу, осмелившемуся противиться самому государю и намеревавшемуся занять московский престол. Ныне же гордец превратился в вечно чем-то недовольного неудачника, срывающего зло на своём ближнем окружении, а властолюбец смирился и возвращается назад, полный покорности и раскаяния. Невелика честь в таком господине! Прон всё чаще посматривал на великокняжеский дворец, что ж из того, что он государю тогда не показался? В пыточном подвале смотрится иначе, ему бы сейчас встретиться с ним. Взвешивать и рассчитывать Прон никогда не умел, за то и не преуспел в купеческом деле, его господином был Случай, и он затаённо ждал его.

Вскоре по приезде митрополит пригласил княгинь к себе, чтобы принять покаянные грамоты великокняжеских братьев и выслушать их просьбы. Княгини приказали Прону быть поближе — когда под рукой толковый помощник, просьбы звучат увереннее. Во владычном дворце им пришлось неожиданно задержаться: судя по громогласному вещанию, доносившемуся из его покоев, митрополит был занят. Накануне ростовский архиепископ, узнав о ведущихся с Ахматом переговорах, распалился неудержимым гневом и сел за очередное поучение. Он писал весь вечер и всю ночь, а утром, даже не перебеляя написанное, с красными, воспалёнными глазами ворвался к Геронтию и стал зачитывать обращение к великому князю.

— Ныне слышим, что басурманин Ахмат уже приближается и христианство губит, — доносилось из-за неплотно прикрытой двери, — а ты перед ним смиряешься и молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на Господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошёл до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе, не слушай их советов!.. От какой славы в какое бесчестие сведут они твоё величество, когда народ тьмами погибнет, а церкви Божии разорятся и осквернятся. Кто каменносердечный не восплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не от твоих ли рук взыщет Бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою переложить в бесчестие и славу в бесславие, хотящих, чтобы ты сделался беглецом и назывался предателем христианским...

Митрополичьи служки втягивали головы в плечи — уж больно грозна гроза, и Геронтий недовольно перебирал тонкими губами, ибо вести с берегов Угры пока не свидетельствовали о намерении великого князя убегать. Должно быть, Вассиан наслушался шныряющих по Москве навадников и гремит всуе. Но как остановить гром? Приходится набираться терпения.

— Выйди навстречу безбожному языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые не только русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя: говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих, о Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за русскую землю, и о других многих, о которых ты лучше моего знаешь. А достохвальный великий князь Дмитрий, твой прародитель, какое мужество и храбрость показал за Доном над теми же сыроядцами окаянными!.. Так и ты, поревнуй своему прародителю, и Бог сохранит тебя; если же вместе с воинством своим и до смерти постраждешь за православную веру и святые церкви, то блаженны будете в вечном наследии...

«Но это ещё ничего, — подобрел Геронтий, которому особенно понравилось предположение о возможности великому князю постраждать до смерти, — мирским владыкам надобно почаще напоминать о быстротечности их царствия».

Наконец гром отгремел. Вассиан тяжело дышал и сиял восторженными глазами. Геронтий похвалил архиепископа за радение, но призвал к большей сдержанности:

   — Не подобает духовному пастырю ногами топать и зубами скрежетать, не подобает ему указывать, как воями распоряжаться, не подобает ему суесловить...

Вассиан несогласно затряс головой, так что Геронтию пришлось взвысить голос:

   — Успокойся, владыка. Я внимал тебе более часа, а ты готов перечить, не выслушав нескольких слов. Поди умерься, я призову тебя позже.