Сверхновая американская фантастика, 1995 № 01 - [15]

Трейси хихикнула.

— Ну, естественно, как только Гордон услышал про этих обезьян, и про то, как они запросто могут побороть любого человека, так он тут же побежал занимать первое место в очереди. Он считал, что таким образом защищает честь человечества. — Я откашлялся. — Должен тебе сказать, это было ужасно. Дрались они в таком маленьком загончике с грязным полом. Гордон слегка приплясывал на цыпочках и делал страшные выпады левой, а обезьянка сидела, скорчившись в грязи, и смотрела на него с таким изумленным видом, как будто ей еще ни разу в жизни не приходилось видеть такого кретина. В конце концов ему это надоело, и он двинулся вперед, слегка забирая вправо и пытаясь достать голову обезьянки. Для той этого оказалось достаточно, потому что в следующую секунду она уже сидела верхом на Гордоне и молотила его всеми четырьмя конечностями, а еще через секунду он лежал, уткнувшись лицом в грязь, а эта тварь прыгала у него на спине и вырывала у него клочья волос.

— О, господи! — простонала Трейси, у которой от хохота уже начался приступ кашля.

— Но Гордон, конечно же, так просто не сдался, — продолжал я, — после того как мы привели его в чувство и налили ему пять капель, он заявил, что это нечестно — заставлять человека безо всякого специального снаряжения бороться с животным. Мол человек, по своей природе, в смысле крепости костей, гораздо слабее обезьяны, а вот если бы у него была какая-нибудь защита, то с обезьяной не было бы никаких вопросов, он бы ей быстро набил морду, потому что он вам не какая-нибудь там мартышка, он владеет глубоко научными методами борьбы. Ну, на следующий день он поперся к Билу Кранцу и заказал у него деревянный шлем с кожаной подкладкой и металлическими прутьями, закрывающими лицо. А потом он снова двинул в цирк и потребовал реванша. — Я сокрушенно покачал головой. — В этот раз все было еще хуже. То есть началось-то все так же. Гордон приплясывал, а обезьяна сидела, скорчившись, и смотрела на него, как на последнего идиота. Но как только Гордон попытался продемонстрировать ей хук справа, обезьянка прыгнула, сорвала с него шлем и лупила его этим самым шлемом, пока тот не развалился на куски.

Мы рухнули друг на друга от хохота. Не то чтобы история была такой уж смешной, просто нам надо было посмеяться, и мы использовали для этого любую возможность. Я всегда радовался, если слышал как Трейси смеется, потому что уж что-что, а назвать ее счастливой женщиной было никак нельзя. Ее родной папочка изнасиловал ее в тот год, когда она перестала носить косички, и это потянуло за собой цепь очень непростых отношений. Она много раз говорила мне, что я был первый мужчина в ее жизни, который ее не бил. Мне вообще казалось, что в ее отношении ко мне было гораздо меньше привязанности, чем чувства облегчения. Она привыкла к очень нездоровой форме зависимости от мужчин. Привыкла использовать их власть над собой как оправдание отказа от попыток достичь в этой жизни чего-то более достойного.

Я думаю, она считала, что лучше иметь кого-то, кто тычет тебя лицом в грязь, чем смотреть прямо в глаза тому, что тебя ожидает. А может быть, это мужчины заставляли ее так думать. При этом мне казалось, что со мной ее жизнь значительно улучшилась, хотя я, конечно же, понимал, что был только последним звеном в длинной цепочке ее хозяев и что моя манера владения ею, замаскированная под любовь, была, пожалуй, еще более болезненной, чем синяки, которыми награждали ее те, другие, и по большому счету должна была причинять гораздо больше страданий. Однако, зная все это, я тем не менее никак не мог убедить себя бросить ее. Я говорил себе, что если я это сделаю, она обязательно найдет кого-нибудь еще, кто будет ее мучить. А кроме того, было еще нечто, в чем я отказывался признаваться даже самому себе — мне доставляло удовольствие быть хозяином. Занимаясь как бы благотворительностью, в глубине души я чувствовал себя берущим человеком, человеком, обладающим властью. Вся беда была в том, что я мог обладать реальной властью только над Трейси. И еще я думаю, что сильнее всего меня к ней притягивал страх. Однако я поднаторел в умении скрывать истинные мотивы от самого себя. Лучший из изобретенных мною для этого методов заключался в том, что я заставлял себя поверить, будто там, в глубине, под толстым слоем фальши, лежит нечто истинное — слегка тлеющие угольки любви или, если уж не любви, то, по крайней мере, искреннего чувства, и если эти угольки раздуть и добавить немного хвороста, то мы будем согреты до конца наших дней.

— Наверно, — сказала она, высвобождаясь из моих объятий, чтобы глотнуть воздуха. — Наверно, когда при Гордоне поминали обезьян, у него сразу делался очень недовольный вид.

— Скорее всего, — сказал я, — во всяком случае, он так и не отделался от воспоминаний об этом. Он рассказывал об этой обезьяне как о легендарном герое, как о великом человеке, подобного которому не знала земля. Вообще этот Гордон был довольно забавный парень.

Тем временем поезд втянулся в Лорэйн — жалкую кучку лачуг вокруг двух довольно солидных зданий. В одном была гостиница, а в другом располагались пробирная палата и общественные склады. Долина за городом была холмиста и заснежена. Закатное солнце слегка золотило несколько клиньев озимой пшеницы. А вот за пшеницей, за Весенними Холмами, чьи гранитные обрывы отсвечивали синью, уже стоял плотный туман — там начиналась Полоса. Это зрелище нас слегка отрезвило, и пару минут мы провели в молчании.