Свечи на ветру - [20]

— Будь с ними вежлив. Если я, не дай бог, выругаюсь, брань мою не переводи, — сказала бабушка, и голос ее, всегда властный и неласковый, дрогнул.

— Ты ничего не слышишь? — вдруг переполошилась она. — Никакого запаха?

Я принюхался.

— Ничем вроде бы не пахнет.

— Тухлым несет.

Я потянул ноздрями воздух.

Бабушка опустила на землю деревянный сундучок, открыла его, присела на корточки и сказала:

— Господи!

— Что?

— И теперь ты ничего не слышишь?

Теперь? Теперь я услышал вонь.

— Такой гусь протух! Господи! За какие только грехи ты меня караешь?

Она чуть не заплакала.

— Выбрось его, и делу конец.

До здания тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались гусем.

— Как ты легко все выбрасываешь, — рассердилась старуха и еще раз обнюхала сверток.

— Зачем он нам, протухший, — убеждал я ее.

— Кошке отвезем. Она исхудает у могильщика на половину!

Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.

Бабушка сунула гуся под куст и приказала:

— Запомни это место!

Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.

Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг — и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит, это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу:

— Вот мы и приехали к тебе!

— Вам чего? — окликнул нас голос часового у ворот.

— Мы… — промямлил я. — На свидание…

— Прошу обратиться в канцелярию, — сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке.

— Все разрешения выдаются в канцелярии, — пояснил солдат. — Она находится в том флигеле.

В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой вошел щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.

— Спроси у старух, чего они ждут? — сказала бабушка.

Я спросил.

— Они ждут того же, — перевел я ей.

Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.

— Я вас слушаю, — сказал он.

В комнате на стене висел герб, посредине стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.

Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.

— О, твой отец старожил! — воскликнул щеголь. — Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.

— Он ищет камеру отца, — сказал я бабушке.

— Ты прекрасно говоришь по-литовски, — похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.

— Спасибо, господин офицер.

— Не стоит благодарности. Очень сожалею, — продолжал он. — Но детям свидания запрещены.

— Что он сказал? — дернула меня за рукав бабушка.

Я подавленно молчал.

— Что-нибудь неприятное? — не унималась старуха. — Он болен? Умер?

— Нет, нет, — ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.

— Что ты, мерзавец, плачешь? — разъярилась бабушка. — Что он тебе такое сказал?

— Так, так, — перебил еще щеголь. — Саул Клейнас.

— Клейнас, Клейнас, — заулыбалась бабушка.

— Его в нашей тюрьме нет.

— Как это нет? — сообразила бабушка. — Его выпустили?

— Нет, — сказал он. — Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.

Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями, показала рукой на стакан, сверкавший на столе и, когда военный протянул его, капнула туда лекарство и выпила.

— А то другое место далеко отсюда?

— В другом конце Литвы, — ответил щеголь.

— Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.

— Очень сожалею, но ничем не могу помочь, — военный щелкнул каблуками.

Бабушка еле плелась обратно.

— Вот так, Даниил, живешь, надеешься, и вдруг снисходит такая ясность…

Смеркалось. С реки тянуло прохладой.

— Ты не знаешь, Даниил, зачем я столько прожила на белом свете?

— Не знаю, бабушка.

— Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток гусей?

— Не для того, — утешил я ее.

— А для чего? — спросила она. — Может, он, — бабушка возвела очи к небу, — мне ответит?

Но господь бог, как и я, молчал.

— Бабушка! Мы прошли то место, где гусь спрятан, — наконец заговорил я.

— Он улетел, — сказала старуха.

— Протухший гусь? Улетел? — я не узнавал свою бабушку.

— Улетел, Даниил… И я скоро улечу, — она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в воздух.

Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед по ее просьбе, обжигаясь, поставил ей банки, но они не помогли.

— Я позову Иохельсона, — сказал дед.