Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий - [9]

Я схватил ее за руку и выскочил с ней из автобуса. Афганец оставил старика и побежал за нами.

- Боже мой, скорей, скорей, - торопил я дурочку, - ты не представляешь, на что он может быть способен, если догонит!

- А ты музыку любишь? - Дурочка остановилась, ей что, потому что ничего не боится, потому что знает, что может поссать где угодно и ничего ей за это не будет, никто ее за это не тронет.

Я остановился. События принимали неожиданный оборот, как говорят политические обозреватели по Центральному телевидению, кабельного нет, вот темная ночь, холодный ветер, постоянный дождь, липкий снег, на улицу не выйдешь, и так каждый день, сидишь как у времени в жопе, ничего не поделаешь, приходится включать телевизор, слушать и запоминать, после цитировать.

- Конечно, - наконец я сообразил, что она хочет, - японские народные инструменты, Моцарт, Штокгаузен, Джетро Талл...

- А Окуджаву ты любишь? - дурочка становилась все более настойчивой.

- Нет, - я сделал невинные глаза; КСП, СП, КПСС, КПЗ - где я только не был, но Колобок стал прямо еще в детстве моим национальным героем, и с тех пор я действовал как мой эмоциональный кумир - я от дедушки ушел и от бабушки ушел, но и от вас, тихие гитары, добрые стихи, чистые мелодии, тоже ушел, но чего мне это стоило! Все было не так-то просто, милая девочка, она спросила, больно схватив меня за палец: "А русский рок?"

Настала моя очередь, я тоже сплюнул.

- Тогда ты последнее говно! - обиделась дурочка. - Я никуда с таким не пойду!

Из последних сил я втащил ее в случайный, как вы догадываетесь троллейбус. Я хотел успокоить ее, к груди прижал, но она все еще дулась на меня, поэтому царапалась и вырывалась. Пришлось дать дурочке конфетку, чтобы она развеселилась. Бедная девочка, бедный я, бедный троллейбус, час пик, все с работы, надежды никакой, на каждом сантиметре - концентрация трагедии женской и мужской судьбы.

Я задумался. Хотелось выйти вон, побежать на лужайку, дышать запахом леса, посадить на ладонь какое-нибудь насекомое, маленькое и не страшное, отпустить его, помыться в родниковой воде, потом долго лежать, предположим, в траве, вот до чего доводит фрустрация в имплицитной форме.

Дурочка дернула меня за рукав. Что, моя хорошая, я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем ко мне домой, выгоним жену с ребенком к ебеней матери, или нет, запрем их лучше на кухне, а сами всю ночь напролет будем читать вслух Франкла и Мишеля Фуко? Не хочешь; тогда пойдем в Александровский сад и будем резвиться как дети, в салочки поиграем, а когда устанем, то я пришью тебе пуговицу, которую оторвал афганец? Тоже не хочешь; а как насчет того, чтобы я дрочил на здание Моссовета, как пес на луну, и посвятил этот сакральный акт исключительно тебе?

Дурочка повела меня в центр салона троллейбуса. Там образовался свой маленький салон, и душой его был некто, чьи реплики встречались постоянно с одобрением.

Кто же он? "Ах, опять же дурачок", - снова догадался я.

Итак, в троллейбусе, поверьте, оказался дурачок. Кто такой дурачок? Нетрадиционный субъект мужского пола, привлекающий всех вокруг очарованием и самобытностью в отличие от дурочки - милого женского существа, выделяющегося поступками и фразами на фоне полупотусторонней для нее окружающей среды реальных объектов.

- А где ваша жена? - спросили дурачка.

- А жена моя уже восемь лет как на Миусском кладбище! - радостно ответил дурачок, и члены салона с удовольствием посмеялись.

- А что вы едите? - опять спросили его.

- А я макароны варю! - сказал вежливый дурачок, и салон отозвался взрывом дружного животного смеха. Я не очень-то понимал, что веселого в том, что чья-то жена давно на кладбище, а кто-то после такого потрясения варит себе макароны, кушать ведь надо, но карнавальная стихия всегда была для меня тайной - я здесь не судья.

Громче всех смеялась моя дурочка. Она уже успела забыть все автобусные ужасы, да и вряд ли для нее это были ужасы, скорее всего - безобидные картинки.

Иногда водитель продавал билетные книжки, они ползли по троллейбусу белой змейкой в крапинку, пассажиры передавали их друг другу с омерзением, и я их прекрасно понимал - ведь есть у тебя билет, нет у тебя билета - в конечном счете, не имеет ровно никакого значения и ни к чему не обязывает.

- А вот Горбачев? - вдруг спросила моя девочка.

- А Горбачева я очень люблю! - гордо признался дурачок; так даже я засмеялся.

Дурочка села к нему на колени, обняла и принялась что-то горячо шептать ему на ухо. Некоторые слова я смог расслышать: "...И не любит... последнее говно... но дал пятачок..."

Я постоял возле них какое-то время. Они абсолютно не потели, в троллейбусе душно, вентиляции никакой, все вокруг давно вспотели, а эти двое совсем не потеют, дурочка вертелась и пела, подмышка была хороша, густые черные волосы покрывали ее, но чувствовалось, что кожа под ними белая-белая, ничего, когда-нибудь побреет, она спросила его: "А ты?", он вырвал у нее из подмышки один волосок, длинный такой, и обмотал его вокруг указательного пальца и показал этим же пальцем на "вольво"-пикап, проезжающую мимо троллейбуса.