Свадебный подарок, или На черный день - [34]

В столовой снова забили часы. Половина. Третьего или четвертого? Он все еще не спит, а завтра нужна ясная голова и силы. Если кто-нибудь из друзей Норейки или Станиславы согласится принять Яника и Алину, он немедленно, то есть как только начнет темнеть, вернется в подвал, чтобы сразу же вывести их оттуда.

Внезапно его поразило, что он думает только о Янике и Алине. А родители? Нойма?

Нет, о них он тоже думает. Все время думает. И завтра, когда Феликс будет уходить к Норейке, еще раз напомнит.

Неужели действительно в целом городе не найдутся всего три прибежища для ребенка с матерью, двух стариков и молодой женщины?

Но ведь того же, чего и он, хочет каждый узник гетто. А немцы держат жителей города в постоянном страхе. «Кто будет помогать еврею, тот и сам будет приравнен к еврею».

А в самом гетто спрятаться тем более негде. Все эти тайники, так называемые «малины», солдаты давно научились обнаруживать. Всего-то и надо отодвинуть от стены какой-нибудь шкаф или буфет, и окажется, что за ним дверь в комнатку, битком набитую перепуганными людьми. Остается только «Heraus, schneller!», кого-то для наглядности стукнуть прикладом, кого-то пнуть ногой и все. А в той кладовке, где они во время последней акции сидели… Если бы кто-то не окликнул солдата, который уже сбивал замок, то сейчас их бы не было на свете.

Самое странное, что после каждой акции опять начинаются разговоры, что теперь — все, больше не будут угонять. Кто-то от кого-то слышал, а тому сказал какой-то хороший немец, что им нужна рабочая сила и, если будем честно работать… Отец это называет «колыбельной для легковерных», правда, не при женщинах, — при них отец делает вид, что верит. А сам он, Виктор, и при женщинах не делает вида. Мать даже как-то вздохнула:

— Виктор, какой ты безжалостно трезвый человек.

Возможно. Зато он не строит пустых иллюзий. Для того немцы и обнадеживают, чтобы эти глупые «Juden» поверили, не паниковали, не сопротивлялись. Человек, которому обещают сохранить жизнь, послушен.

В столовой опять забили часы. Уже четыре. Надо заставить себя уснуть. Заставить.

Когда Борька был маленький, он все спрашивал: «Как можно заставить себя?»

Что с ним?..

Мать надеется, что они встретятся. Когда он выходил, шепнула:

— Разыщи Бореньку.

Разыщи. А где?

XIII

Алина осеклась на полуслове: опять чуть не назвала Пранукаса Яником. Хорошо, что он не расслышал, — занят своей кашей.

— Ешь, Пранук. — Она погладила его по головке.

Малыш не виноват. Ведь и ночью, когда она в своей каморке одна, тоже тоскует по Янику. Еще больше, чем днем, когда рядом хотя и чужой, а все-таки ребенок. И по Виктору тоскует. И по маме, по папе Дане. И по своим родителям. Что с ними?.. Говорят, в небольших городках сразу, в первые же дни, всех расстреляли.

Она едва сдержала вздох. Не получается, как Виктор наставлял, «не вспоминать прошлого и чувствовать себя Мартой Шиховской». Не может она не тосковать по Янику. И откладывать эту тоску до ночи, когда останется одна, тоже не может… Уже дважды оговорилась при хозяйке, назвала Пранукаса Яником.

В тот, первый раз хозяйка была только очень недовольна. Но поверила в придуманное на ходу объяснение, что там, где она раньше служила, тоже был мальчик и его звали Яником. Зато когда во второй раз оговорилась, мадам так посмотрела на нее… С того вечера стала бояться, что она что-то подозревает, о чем-то догадывается.

Не надо думать об этом! Если бы хозяйка заподозрила что-нибудь, она не стала бы ее держать ни одного часа. А что вчера опять рылась в каморке, так это обычное дело, все они проверяют вещи своих прислуг, — не украла ли что-нибудь.

Правда, у нее рыться не в чем. И все равно прислуга, которая пришла наниматься без вещей, у любой хозяйки вызвала бы недоверие. Поэтому и «рекомендательное письмо», которое сочинил Феликс, она прочитала так внимательно и два раза.

Но в то, что дом, в котором она, Марта Шиховска, служила до войны, разбомбили и поэтому она осталась в чем была, поверила. Даже буркнула, что, если будет довольна ее работой, посмотрит, нет ли на чердаке среди старых вещей покойной свекрови чего-нибудь подходящего.

Но почему с такой поспешностью спросила:

— А у кого ты тогда, до войны, служила?

И теперь, при воспоминании, бросало в жар. Надо ж было от неожиданности ляпнуть, что у доктора Зива! Зачем назвала собственную семью? Ведь дом их не разбомбили. И если хозяйка решит проверить… Но своего испуга, кажется, не выдала. И довольно спокойно отвечала на все остальные вопросы — любит ли детей, что умеет готовить, знает ли, что белье должна будет не только стирать и гладить, но и чинить. Не удивилась, когда хозяйка предупредила, что за разбитую посуду будет вычтено из жалованья. И искренне обещала в дом никого не приводить, не сплетничать о хозяевах и каждое воскресенье ходить в костел.

Нет, в тот, первый день она допустила только один промах, сказав, что до войны служила в собственной семье. Когда хозяйка потребовала документы, подала их спокойно, будто на самом деле свои. И очень старалась делать вид, что ее совсем не волнует, почему нанимательница так долго смотрит на удостоверение. Нарочно и, кажется, естественно, уставилась в полку с кастрюлями, хотя было очень страшно — вдруг эта угрюмая женщина заметит, что раньше в удостоверении была другая фотография? И что заподозрит, почему.