Суровая путина - [10]

От прошлой трудовой жизни, когда Осип Васильевич коротал дни в сырой мазанке и ничем не отличался от прочих рыбаков, осталось в жене прасола немногое — темные, с желтизной, шероховатые следы мозолей на ладонях, неприметные рубцы на искореженных работой пальцах да туповатый, покорный взгляд тусклых, водянисто-голубых глаз.

Теперь у Неонилы Федоровны — белое пухлое лицо, жирный, затянутый по старой привычке фартуком живот и двойной, как сдобная ватрушка, подбородок. Движения ее важны и ленивы и только иногда видна в них неуклюжесть прежней бабы, мыкающей горе свое по соседским куреням. Но далеки теперь от нее и горе и нужда. Полной, нерасплеснутой чашей стал для нее новый дом, и только одна забота тяготит ее, — как бы повыгоднее выдать дочь замуж.

Судьба Ариши почти решена. За это Неонила Федоровна отплачивает счетоводу приторной, как мед, лаской Подумать только! Сын купца — красивый, образованный, — поискать такого жениха!

— Вы хоть бы рубашечку сменили. Ах, боже мой! — нараспев тянет она, изнемогая от желания угодить будущему зятю.

Веранда наполняется уютным шумом передвигаемых стульев, смехом и веселым говором собирающейся к обеду прасольской семьи. Сладко пахнет разливаемая Неонилой Федоровной севрюжья уха. И кажется со стороны безобидной и доброй жизнь в голубом доме, а происшествие на берегу и Гришины разбитые губы, — нелепой, привнесенной откуда-то случайностью. Сам Осип Васильевич выглядит особенно добрым, опрятным и совсем не похожим на строгого старика, каким был на берегу. Не забыл ли он об Аристархове, о злосчастной селедке, о Карнаухове? С небрежной, присущей всем рыбакам неуклюжестью Осип Васильевич присаживается к столу, заботливо оглядывает семью, наливает из пузатого графина в тяжелые граненые бокалы водку.

Гриша держит бокал, отставив церемонно мизинец; выпив водку, долго морщится.

Осип Васильевич опрокидывает бокал смело, не мигнув бровью, тщательно вытирает усы и бороду, бросает ласково жене:

— Нилочка, отставь водочку. Хватит.

Обед подходит к концу, когда со двора входит Даша и докладывает:

— Там Емельян Шарапов с Андреем Семенцовым пришли. Звать?

— Ага… Вот это дело! — сразу оживляется Осип Васильевич, подскакивая на стуле.

— Подождали бы, — недовольно ворчит Неонила Федоровна. — После обеда и зашли бы.

— Нет, нет… Никак не можно. Зови их, Дашка… Живо!

За семейными пустяками не забыл Осип Васильевич о своих делах. Словно крепким смоляным запахом сетей, влажным морским ветром обдуло веранду при имени Шарапова. И сразу коснулось всех напоминание о рыбе, о том, что и здесь, на уютном дворе с вишневым садом, на обросшей диким виноградом веранде живет ее холодный вязкий дух.

Ариша встает из-за стола, брезгливо сморщив носик, уходит в комнаты. Умолкает оживленный говор. Осип Васильевич только потирает лысину и, отложив ложку, нетерпеливо поглядывает на дверь, словно не Шарапов должен войти, а любимая, давно не виданная родня.

— Ты водочку оставь. Пускай постоит, — многозначительно предупреждает Дашу Осип Васильевич и встает навстречу гостям.

Первым вваливается на веранду Шарапов. Грохая забродскими, воняющими дегтем сапогами, держа в руке облезлую шапчонку и словно нюхая тонким носом воздух, он сыплет:

— Хе… И всегда мы к тебе, Осип Васильевич, на обед попадаем. Сказано, в счастливом курене — день и ночь трапеза.

— Для хороших людей где дела, там и трапеза, — радушно отвечает прасол. — Садись, Емельян Константинович. Подсаживайся, Андрюша… Даша! Подай-ка балычку и пару стаканчиков. Живо!

От стука кованых сапог, от крепкого запаха дегтя и густой, присущей всем рыбакам крепкой смеси — махорки, смолы и рыбы, — от сиповатых гулких голосов как бы теснее и сумрачнее становится на веранде.

Шарапов небрежно разваливается на стуле, ощупывает прасола хитрым настороженным взглядом, сипит:

— Хе, Осип Васильевич, зря к тебе разве заходим? У хороших рыбалок всегда дела. У кого сейчас в каюках куры ночуют, а у нас самое разгар. Сазан только сейчас начинает на глубях гулять, а у нас уже вот он. Пожалуйста! Мы тебе, Осип Васильевич, всегда первого сазана доставляем. Еще у Мартовицкого[10] нету, а у тебя уже полные ледники.

Прасол удовлетворенно ухмыляется, потирает волосатые руки.

— Спасибо, братцы. Друг друга не забываем, это справедливо. Пропускайте-ка по маленькой. Закусывайте. Пей, Андрюша, — обращается он к Семенцову.

Семенцов и Шарапов берут полные стаканы, выпив разом, закусывают янтарным балыком.

Они сидят рядом — и трудно сказать, кто из них хитрее. Приземистый, курчавоголовый, с веселыми умными, словно сверлящими глазами, Семенцов держит себя с простоватым спокойствием, как равный, и сразу видно — знает себе цену. Он изучил своего хозяина, хозяин — его. Да и кто не знает приемщика рыбы, прасольского батрака — Андрея Семенцова, ловкого посредника между крутиями и прасолом?

Это единственный батрак, перед которым заискивает сам хозяин… Он боится потерять его так же, как и счетовода. Потому что никто, кроме Семенцова, не умеет так хитро, по-лисьи, обманывать береговую стражу, под самым ее носом выручать крутиев, забирать у них воровской улов, заметая следы.