Суровая путина - [12]

Осип Васильевич приосанивается и, словно командуя, густо розовея в скулах, кричит:

— Даша! Мои праздничные сапоги — жива-а!

Гулким веселым эхом отзывается хозяину, просторный сияющий окнами дом.

7

Уже зашло солнце, а Аниська все сидел в кустах куги[12] — ждал Ваську. С юга наваливалась синяя туча, по займищам отдаленными глухими обвалами раскатывался гром. В ясной, словно отполированной глади ериков безмолвно отражались голубые вспышки молний. Настороженно, как рать перед боем, стояли камыши. Где-то в стороне предостерегающе пошумливало море, размеренно трубила выпь. Вверху, в синем воздухе, тонко звеня, роились комары.

Аниська развел тихий невидный костер, кутался в едкий дымок, но комары сыпались сквозь него, как песок залезая в уши, нос, вынуждая вертеть руками до тупой боли в ключицах.

Аниська ругался, изнывая от ожидания, от голода, от непривычного ощущения одиночества, — злился. Мысль, что прасол не простит ему скандального поступка, уже не пугала его.

Воображая себя разговаривающим с атаманом, он наливался злобным чувством протеста, желанием скандалить, дерзить до конца. Противным, ненавистным казалось пухлое лицо Леденцова, а рядом с ним бледное, искаженное горем лицо дяди Семена рисовалось все более жалким.

Разминая затекшие ноги, Аниська встал, нетерпеливо прошелся по косматому берегу ерика.

Ярко сверкнула, позолотив зеленые усы камышей, молния, ближе, отчетливее ударил гром.

Низко, чуть не задев за голову, просвистели крыльями дикие утки, хрипло крякая, опустились на сумрачно синеющий плес.

Аниська присел на прохладный настил целинной густой травы, с тревожно стучащим сердцем смотрел на уток.

Красноватый и косой, бьющий с проясненного запада нет падал на воду, озаряя их.

Важно вытягивая зеленовато-сизую голову, ныряя и баламутя воду, кружил между уток сытый, туго оперенный селезень.

Покорными, суетливо-угодливыми были утки, и только одна из них гордо держалась в стороне и, когда селезень приближался к ней, уплывала от него, задорно крякая…

Какая-то неуловимая, еще не осознанная мысль беспокоила Аниську. Он пытался поймать ее, уяснить себе, и напрасно. Комары, жадно облепившие его лицо и руки, спокойно пили кровь, но он не чувствовал их укусов, глядел на узкую взволнованную полоску воды и думал, думал… Но мысль так и осталась неясной, тревожной, неотгаданной. Ее заглушали мелкие заботы, навеянные происшедшим за последние дни.

Почему отец медлит с выездом в запретное? Уже отгуливается сельдь, уходит в море, начинает в заповедных кутах жировать сазан, — пора бы пощупать заросшие цепкими водорослями ерики и ямы… Кто-то теперь гуляет в запретных ериках, кто-то, крадучись как вор, шныряет в Забойном, в Дворянке, в Среднем, в Татарском, а он, Аниська, отсиживается как загнанный сурок, ждет не зная чего.

Аниська вскочил. Вспугнутые шумом взмыли кверху утки. Аниська проследил за ними мятежным взглядом, будто желая улететь с ними в прохладную синеву займищ.

Разметывая хлесткую осоку, оступаясь на промоинах, он побежал в сторону хутора. Нетерпение подстегивало его. Скорее побежать к отцу, уговорить его завтра же ехать в запретное, ехать самим, если не согласятся Панфил и Илья!

Знакомый заливистый свист разорвал тишину. Аниська присел. Со стороны хутора, прыгая через кочки, бежал Васька.

Чуть не столкнувшись с товарищем, он выругался, тяжко дыша:

— Ты, Анися-разбойник, куда забрался! Да ты чего? Никак сказился… Пусти!

Обнимая друга, Аниська упрекал:

— Тоже — приятель. Докуда ждать тебя?

— Батька делами задержал, насилу вырвался, — оправдывался Васька.

Распотрошив узелок, принесенный другом, Аниська набросился на еду.

— Говори про новости, покуда повечеряю, — сказал он, набивая рот хлебом и вяленой рыбой.

Васька пугливо ежился, поглядывая на вздымавшуюся с юга чугунно-черную тучу, просил:

— Едем-ка лучше, парнище, в хутор, гляди, какая страхота заходит.

— Нет, ты скажи сначала, как прасол? — не унимался Аниська, — Я туг до того умаялся, что надумал своего батьку уговорить, чтобы завтра же в запретное ехать. До каких пор мы будем вот так нужду тянуть.

— Поперед батька в пекло хочешь лезть… Ишь ты!

Беспрестанно озираясь на тучу, Васька продолжал торопливо:

— Они уже и без нас сговорились. Сейчас сидят у нас и хлещут водку. Пропивают селедку. А на вечерок прибился к нам Андрей Семенец, подвыпил и говорит: «Честные вы люди, а Шарап с прасолом мошенники. Я, говорит, ими манежу, они в моих руках», — и селедку нашу забрал. «Я, говорит, был батраком и батраком останусь и своих рыбалок всегда поддержу. А прасольских денег, говорит, мне не жалко», — и без всяких уплатил за селедку. А потом подозвал твоего батьку и говорит: «Хочешь дуб заиметь? Завтра же доставлю деньги под кредит, да так, что и прасол не узнает…»

— Ну и что? Согласился отец? — спросил Аниська, перестав жевать.

— Мнется, побаивается вроде…

Аниська сорвал картуз, шлепнул им по коленке.

— Эх, батя, что с тобой сталось! Да я бы…

— Гордый он, — боится в чужое ярмо лезть, — вздохнул Васька.

Совсем недалеко сверкнула молния, громовому раскату отозвалась земля, зашумел, застонал камыш.

Туча шла стороной, жуткой чернотой окутывая займища. Полосой шел сердитый предгрозовой ветер.