Мужественному другу
Е. А. ШОЛОХОВОЙ
посвящаю
I
Рота старшего лейтенанта Доброполова закреплялась на новом рубеже, у тихой извилистой речки. Речка была неширокая, с зеленой тинистой водой, полной шумливых лягушек. И название у нее смешное — Несса, и значится она на самых крупных картах чуть приметным, голубоватым волоском.
И все-таки это был важный рубеж, и бойцы, овладев им, торопливо устраиваясь в окопах, полчаса назад оставленных немцами, оживленно перекликались, а некоторые тут же обнимались, радуясь успеху и тому, что видят друг друга живыми и невредимыми.
Тяжело дыша и прихрамывая, Федор Доброполов прошел в укрытие, подготовленное бойцами на правом фланге роты, протиснулся в узкий проходе амбразурой для наблюдения, изнеможенно опустился на патронный ящик. На его белых, как ковыль, вихрах, на гимнастерке, на рубиновой эмали двух орденов Красного Знамени лежал пепельно-серый слой пыли. Вместе с наступающими цепями Доброполов пробежал в гору без передышки не менее четырех километров и теперь никак не мог отдышаться. Грудь его болела, вокруг мучительно и злобно искаженного рта тянулись резкие складки. Десять дней он жил со стиснутыми зубами. Он не помнил, когда спал в последний раз, когда раздевался. Первым долгом он снял сапоги и блаженно прищурился, разминая затекшие ноги. Потом напился холодной, прозрачной воды, принесенной откуда-то автоматчиком Евсеем Пуговкиным. Он пил ее жадно, но не спеша размеренными смакующими глотками.
Мускулы его все еще были напряжены, и колени дрожали после недавней атаки. Так чувствует себя человек после жаркой схватки, когда противник повержен, но ярость все еще кипит в горле, и руки готовы наносить новые удары…
Сегодня Доброполов, к тому же, был весьма опечален, и тяжелая щемящая злость мешала сердцу биться ровно. Рота потеряла двух лучших пулеметчиков, геройской смертью пал командир второго взвода.
Прошло не менее часа, пока Доброполов немного успокоился. По мере того, как он осваивался на новом месте, и привычный взгляд его подмечал признаки передышки, можно было присмотреться к местности более спокойно. Доброполов стал внимательно смотреть через амбразуру в бинокль…
Вид с нового рубежа открывался чудесный. Голубая, мягко очерченная даль успокаивала. Впереди расстилались синие зубчатые леса. От них веяло былинной русской ширью. Леса поднимались вверх, по отлогим склонам высот, а внизу, у глинистого края их, текла Несса, теряясь в густых зарослях камыша и боярышника.
Речка уже не казалась Доброполову такой ничтожной. Она уходила своими извилинами в туманную даль, а загадочные леса придавали ей неясную, величавую глубину.
Был конец июля.
Все время, сливаясь с орудийным громом, над полями грохотали грозы, шумели теплые проливные дожди. Живое тело земли томилась в пышной шубе зелени, туманилось пахучими испарениями, пестрело цветами. Не было ни одного клочка земли в окружности, на которой бы не бушевала жизнь. Наперекор смерти, которую всюду сеяла война, каждая былинка вызывающе тянулась к солнцу.
Двести метров отделяли Нессу от окопов. Это место простреливалось с того берега впрямь и вкось, но и здесь жизнь играла всеми своими красками. У самой речки лежали строго расчерченные карты огородов — темнозеленые ряды картофеля, голубовато-белые — капусты, словно в розово-алом дыму пылали грядки мака. А ближе к окопам расстилалось степное буйное разнотравье — желтела сурепка, свежими кровяными брызгами горел на солнце горошек.
Одинокий бревенчатый домик стоял у самого берега Нессы. Крыша домика была сорвана снарядом. Лишь между двух уцелевших стропил висели разметанные пучки соломы, да торчала обнаженная кирпичная труба. Судя по всему — в домике совсем недавно жили люди. С огорода во двор сбегала утоптанная тропинка. Ленивый ветерок колыхал на плетне какую-то пеструю тряпку.
Вокруг домика по всему берегу чернели большие и малые воронки. Плетень в нескольких местах был повален и смял, а небольшой развороченный стог сена все еще курился белым дымком…
«Трудно представить, чтобы в этом пекле могли оставаться люди, — подумал Доброполов. — Если их не угнали с собой немцы, то вся семья прячется где-либо в лесу».
Взгляд его привлекала каждая мелочь, носившая следы мирного существования человека. Особенно удивили Доброполова росшие под самым окном домика мальвы. Они горели яркими вызывающими цветами. Пламенные и жгучие, как само солнце, они словно кричали о жизни.
С щемящим любопытством Доброполов разглядывал усадьбу. В нем пробуждалась душа, жадная ко всему, в чем бился неиссякаемый источник жизни. До войны он работал агрономом на Кубани. Горела в нем постоянная и упорная страсть к земле. Вид незасеянных одичалых полей, начисто вырубленных садов вызывал в нем почти физическую боль. На земле он привык видеть только вечное круговращение жизни. Он прослеживал ее от самых истоков, до незримых превращений, наблюдал в прорастающих зернах, в бурном их созревании, в мнимых замираниях до той минуты, когда свет солнца вновь пробуждал на время уснувшую силу.
До войны он был верным сообщником земли, способствовал наибольшему ее цветению и плодородию, выращивал чудесные сорта пшеницы, тыквы, которые не под силу бывало поднять одному человеку, арбузы и дыни величиной с ведро… Его экспонаты ежегодно посылались в Москву, на Всесоюзную выставку.
