Сумерки - [74]

— Что же вы предлагаете, товарищ Понту? — спрашивает директор.

Понту снова вскакивает. Он оглядывается по сторонам, ища поддержки, в глазах у него испуг. Он молчит и вдруг, словно решившись прыгнуть через пропасть, выпаливает:

— Исключить!.. вредный элемент… представляет опасность для учащихся…

У него опять пересохли губы. Он их облизнул. Сел. Напряжение в учительской спало. Учителя заерзали, вздохнули с облегчением: теперь им не придется первыми бросить в меня камень. Теперь все просто…

— Есть другие предложения, товарищи? — спросил директор.

Тут поднялся завуч… Патричия!.. Я боялся, что вот-вот упаду.

— Разложившийся элемент… буржуазное отродье… из семьи эксплуататоров… наводняет лицей реакционными книгами. Исключить!..

Патричия… Что же будет с нами? Остальных я уже не слушал. Никто не встал на мою защиту. Раз первый камень брошен, чего стесняться. Все топчутся, толкаются, каждому хочется ухватить булыжник побольше.

— Молдовану Влад, хочешь ли ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Я пожал плечами. Что тут скажешь? И тогда, — будто сорвавшись с цепи, директор понес. Ему тоже нужно было продемонстрировать свое возмущение.

— Полюбуйтесь на него! — заорал он, стукнув кулаком по столу. — Он еще молчит! Вон отсюда! Вон из лицея!

Я вышел. В коридорах ребята стояли группками, обсуждая случившееся. Когда я проходил мимо, они умолкли и расступились. Дали мне дорогу. В полном одиночестве я спустился по широкой лестнице, — теперь демократия, учителя и ученики могут спускаться и подниматься по одной лестнице, — я спустился. Перед лицеем стояла Патричия, она ждала отца. Девочка с удивлением посмотрела на меня. Я не мог остановиться. Только глазами показал: поговорим вечером. Она поняла.

Вечером — на обычном месте в парке. Патричия холодна, отнимает руку.

— Папа мне все рассказал.

— А ты что скажешь?

Раздумье.

— Я очень сожалею…

— А если чуть решительней?

— Знаешь, Влад… я думаю, лучше… лучше нам не встречаться…

Я понимал, что унижаюсь, но все-таки спросил:

— А ты знаешь из-за чего исключили?

— Да. Папа все сказал, — и голосом, задрожавшим от искреннего и пафосного возмущения. — Как ты можешь читать такие книги?!

Я чуть ее не ударил. Еле-еле сдержался. Я только положил ей руку на плечо и, вдруг вспомнив, как говорит дедушка в торжественных случаях, произнес:

— Иди с миром.

И ушел.

Мне было тяжело. Я долго кружил по городу. Бродил допоздна.

С тех пор как забрали дом, дедушка с бабушкой жили у нас. В моей комнате. А мы с мамой в другой. Когда я вернулся домой, старики уже спали. Мама встретила меня растревоженная. Мне не хотелось только волновать стариков. Я опустился на облезлый, расползающийся ковер и уткнулся лицом в мамины колени. Я плакал. Мама гладила меня по волосам, что-то тихо говорила. Я не слышал ничего, не понимал ни слова. Все же ее ласковый голос, ее ласковые руки успокоили меня.

МАМЕ наконец удалось найти работу, она устроилась укладчицей на кондитерскую фабрику. Ей приходилось снимать с конвейера печенье и укладывать в ящики. Ящики весом 25 килограммов. Полный ящик приходилось ставить на другой конвейер. За месяц работы мама совсем выдохлась. Она ничего не говорила, но по ней было видно. Она работала в три смены. От ее волос и одежды несло тошнотворным запахом ванилина. Вся квартира пропахла этим ванилином. Маму от одного вида печенья начинало тошнить. Вначале работницы на фабрике относились к ней враждебно и сторонились. Но люди, особенно женщины, и особенно простые женщины, не долго упорствуют в злобе. Постепенно они стали относиться к ней лучше, стали учить ее, делиться «секретами», как не напрягаться и меньше уставать. В конце смены мама выходила вместе со всеми, болтая о том и сем, о детях, о том, что и как приготовить поесть.

Но маминого заработка не хватало на всех, к тому же, после того как меня исключили из лицея, мне надо было где-нибудь работать, чтобы окончить лицей заочно. Один инженер, знакомый Ариняну, помог мне устроиться на поденную работу к мелиораторам. Я вставал в четыре утра, ехал трамваем до конца, потом около часа добирался пешком полями. Меня назначили подсобником к высокому сухопарому геодезисту с загорелым, обветренным, изборожденным морщинами лицом. Он курил гаванские сигары, носил большие темные очки и белый тропический шлем. Я таскался с рейкой по пашням, болотам, бурьяну. Солнце немилосердно жгло затылок, сослепу (я близорук) я всегда долго разыскивал нужный колышек, который цветом сливался с землей и выгоревшей травой. Устанавливал рейку. Оставшийся далеко-далеко дядя Фонаке склонялся над нивелиром. Лица его я уже не видел, видел только белое пятно — шлем. Потом он подавал мне знак, что окончил замерять и я могу идти дальше. Я не всегда вовремя замечал его знаки, тогда он, закурив сигару, орал на все поле:

— Жми дальше! Мать твою так!.. Чего стоишь, как дубина?!

Так от колышка к колышку, на которые я ставил рейку, мы отдалялись от города. Домой я возвращался все реже и реже. Ночевал где придется. По деревням. У крестьян. Одни укладывали нас спать в сарае, другие в горнице на высоких кроватях с матрасами, набитыми шуршащими кукурузными листьями. Ночевали в бараках на нарах. Запах портянок и дешевых папирос. Ели в столовых, пропахших тушеной капустой и макаронами с брынзой. Работали в столовых веселые девушки с красными огрубелыми руками и в белых не очень-то чистых халатах, надетых прямо на голое тело. Пили горьковато-солоноватую воду, привезенную в бочке. Жаркий ветер взметал клубами пыль. Алели закаты над горизонтом. Пробуждалась тоска по странствиям, смутная, таинственная… тоска…