Сумерки - [75]

Зимой я остался в городе. Работал на дровяном складе. Грузил подводы дровами. Потом садился на козлы рядом с возчиком. Огромные битюги, взмыленные от натуги, тащили их через весь город. Извозчики курили папиросы «Националь», ругались по-венгерски и сплевывали сквозь зубы. Когда моросил мелкий дождь или сыпал мокрый снег, я тоже, как извозчики, надевал на голову мешок. Пахло лошадьми и сырой ременной упряжью. Мы тащились по городу. Сгружали дрова то у одного подвала, то у другого. Иногда заказчики оказывались знакомыми. Им становилось неловко.

— Как дела? — спрашивали они.

— Хорошо. Спасибо…

Мама ужасалась, ей было стыдно. Мне — нет. Я даже гордился, я был «un homme libre»[28], жил своим трудом, не воровал, не попрошайничал. Мне ужасно хотелось увидеть Патричию. Я курил «Мэрэшешть» и научился у чабанов Бодорога метко сплевывать сквозь зубы. Вот бы похвастаться! Но так ни разу и не увидел.

Примерно месяца через два после получения аттестата меня повысили в должности: я стал весовщиком. К мелиораторам я больше не вернулся, остался работать на дровяном складе. Все шло нормально. Теперь ни дождь, ни снег мне были нипочем. Я стоял в своей стеклянной будке и взвешивал телеги с грузом. Взвесишь, подашь знак: следующий! Тяжелая телега, тарахтя, съезжает, и на ее место становится другая, а площадка весов поскрипывает.

Однажды ранней осенью, — до дождей еще было далеко, — кто-то спутал накладные, и извозчики ругались с диспетчером. С полчаса длилась эта канитель. Ни одна телега не подъезжала к моим весам. Я уселся на большой пень, которым придерживал открытую дверь моей стеклянной будки, и закурил. Не успел я сделать и трех затяжек, как увидел Мариана, нашего бухгалтера, секретаря комсомольской организации. Я с ним раза три или четыре перекидывался словечком, правда, по делу. Это был синеглазый и совершенно лысый парень. Я никому не доверяю, особенно этим общественным деятелям, но этот парень мне почему-то нравился. Я сам на себя злился за это, но ничего не мог с собой поделать.

— Слушай, у тебя нет «Контемпоранула»? — спросил он, подойдя ко мне.

От удивления я даже не сразу ответил. А он мое молчание истолковал, по-видимому, как нежелание отвечать.

— Ты извини, конечно, но я несколько раз видел у тебя эту газету и подумал, вдруг она у тебя есть.

— Она же бывает по пятницам, а сегодня вторник, — сказал я и нехотя поднялся.

— Я знаю, что по пятницам. Но подумал, вдруг у тебя с собой прошлый номер. Хотел прочесть там одну статью.

— Нет у меня.

— Нет так нет. Как у тебя дела?

— Видишь, загораю.

— Простой?

— Выходит, так. Жду, пока они доругаются…

Он взял из моей будки стул и сел на него верхом, положив руки на спинку. А я опять уселся на свой пенек.

— Нравится тебе работа?

Я подумал, чего он привязывается? В душу лезет? Или учить уму-разуму пришел? Словом, мне это не понравилось. Я не люблю, когда пристают с расспросами. И никогда мы с ним не были на «ты».

— Поздно! Время вышло задавать такие вопросы, — сказал я ему, и далеко не любезно.

Он рассмеялся.

— Почему же поздно? Не всю же жизнь ты собираешься быть весовщиком?

— Нет, конечно. Я выдвинуться хочу. Стать кладовщиком. Поступлю в агитбригаду или лучше в добровольную противопожарную коалицию.

Сказал и сразу же пожалел, что сказал. Лицо у него помрачнело, как-то сморщилось, как у обиженного ребенка.

— Простите, — извинился я. — Но что толку задавать такие вопросы.

— Есть толк. Мы обсуждали работу молодых, и все тебя хвалили.

— Приятно слышать. А кто — мы?

— Комсомольская организация.

— Да ну?..

— Да.

— Ну и дальше что?

— А дальше вот что. За три года работы у тебя ни одного нарушения и ни одного взыскания, с заданиями ты справляешься. Мы решили предложить тебе вступить в комсомол.

Мне показалось, что он меня испытывает, прощупывает. Я нахмурился. Он ждал, что же я отвечу, и смотрел на меня своими немного удивленными синими глазами. Я достал сигареты. Предложил ему закурить. Закурил. Я затянулся глубоко, выдохнул дым через нос, еще раз затянулся.

— А ты знаешь, кто я такой? — спросил я спокойно, словно речь шла не обо мне, а о ком-то совсем постороннем.

— Знаю.

— Знаешь, что меня из школы выперли, и за что?

— Смутно. Вот ты все подробно и расскажешь на собрании, если, конечно, подашь заявление. Я знаю одно, ты не враг. Этого достаточно.

— Да? А как ты это определил?

— Если бы ты был враг, ты бы за три года что-нибудь да натворил: поджег бы склад, словом, выдал бы себя…

— Ох-ох, до чего же ты наивен, Мариан. И за что тебя выбрали в секретари? Ты — жертва скверной литературы про всяких кулаков, поджигающих амбары и прочую муру. Враг не так глуп, Мариан. Может, я задумал более масштабное преступление, чем поджог несчастного склада с сырыми зелеными дровами. Думаю, что он и не загорится…

Мариан расхохотался, хотя я чувствовал, что в душу его закралось сомнение: а вдруг?!

— И все же мы все доверяем тебе.

Скрип въехавшей на весы телеги прервал нашу беседу.

— Шуруй, начальник! — закричал чабан Бодор. — Прочесали языки, мать их так и разэтак!..

— Ты подумай и скажи, если надумаешь, — сказал Мариан и поднялся.

Я пожал плечами и пошел в будку. Так ничего ему и не ответил. Чабан Бодор что-то кричал мне, но я не слушал. С тех пор, как я себя помнил, Мариан был первым человеком, протянувшим мне руку. И не побоялся это сделать. Я поглядел ему вслед. Он пересекал огромный двор, усеянный щепками, изрытый колесами телег. На осеннем солнце сверкала лысина Мариана. Я выскочил из будки и окликнул его: