Сумерки - [72]

— Да? — переспросил я вежливо, но, по-видимому, не очень впопад, потому что мадемуазель Кишу вознегодовала.

— Ничего ты не понимаешь, глупый ребенок! Тебя ограбили, дорогой Влэдуц, тебя и твоих родных, понимаешь? Беги к дедушке и скажи ему, может, он не слышал радио, нужно, чтобы он знал. В газетах, наверно, еще нет…

Я пообещал и побежал, но добежал только до перекрестка. Придет же в голову такая дурь! Ну и что, что национализируют? Кому от этого плохо? Меньше мороки, дедушке не надо будет платить налоги, да и мое происхождение выправится, и я перестану быть буржуем. Подумаешь — ограбили! Мы и так бедные, куда беднее? Только время зря потерял!.. Я задыхался. Но, слава богу, не опоздал. Я успел как раз вовремя — Патричия шла со своей толстой подружкой. Я вспотел, сердце у меня колотилось, и, не раздумывая, я пошел за ними. Я шел в десяти шагах, забыв все страхи, и тротуар качался у меня под ногами, как палуба. Толстушка косолапила, словно такса, а Патричия шагала упругой походкой гимнастки, ее медные волосы, заплетенные в две косы, были переброшены на спину и перевязаны белыми бантами, на ногах — белые носочки. Я нагло нарушил дистанцию в тридцать шагов и шел за девочками почти по пятам. Вдруг Патричия обернулась, наши взгляды встретились. У меня появилось ощущение, будто я вошел в воду и дно вдруг ушло у меня из-под ног. Все же я продолжал идти за ними следом, сам удивляясь своей храбрости и ожидая, когда же земля выскользнет у меня из-под ног. Патричия с толстушкой обсуждали задания по химии и какое-то сочинение по румынской литературе. Мы проходили мимо нашего лицея. На пороге появился отец Патричии. Она попрощалась с толстушкой и стала дожидаться отца. Наши взгляды снова скрестились, и на этот раз мне показалось, что брови Патричии от удивления дрогнули. Я был в панике, не зная, как поступить дальше, идти ли мне своей дорогой или повернуть назад. И вдруг я увидел спускающуюся по ступенькам мадемуазель Кишу. Это решило дело. Я тут же повернул обратно. Конечно же, Патричия меня заметила и небось даже подумала, зачем я за ней таскаюсь? Теперь можно было не сомневаться, что она знает о моем существовании. Благодаря мадемуазель Кишу, я сделал шаг к сближению, маленький, но все же шаг… А что если послать ей записку через толстуху? Но как сунуть записку толстухе, если они все время вместе. Может, через кого-нибудь из ребят? Но через кого? Друзей у меня в школе нет, да и кому довериться? Любой может проболтаться, и тогда — держись!..

Я и сам не заметил, как дошел до дедушкиного дома. Дедушка с бабушкой сидели за столом и очень мне обрадовались, они ведь не ожидали моего прихода. Концы салфетки торчали у дедушки, как заячьи уши. Бабушка поднялась, чтобы достать для меня тарелку.

— Дедушка, — весело закричал я прямо с порога. — Слава богу, мы избавились от дома. У нас его забирают!

Бабушка так и застыла с тарелкой в руках. Дедушка сорвал с шеи салфетку.

— Что ты такое говоришь?!

По их лицам я понял, что сообщил что-то катастрофическое. Мой пыл сразу улетучился, и я добавил почти шепотом:

— Недвижимость национализируют.

— И охота тебе повторять такую глупость! — закричал дедушка, это напугало меня и рассердило. Он никогда не разговаривал со мной таким тоном.

— Кто? Кто тебе сказал? — спросила бабушка дрогнувшим от испуга голосом.

— По радио передали. Мне сказала мадемуазель Кишу.

— Кишу! Выжившая из ума старая дева! — снова закричал дедушка и с грохотом отодвинул стул. Он нервно прошел по комнате и вдруг ринулся в кабинет. — Позвоню Гринфельду.

Бабушка забыла дать мне поесть. Она в изнеможении опустилась на стул.

— Нам конец, — тихо произнесла она и замолчала, уставившись на меня.

Лишь теперь до меня дошло, какую страшную весть я принес. Дедушка ожидал этого еще с 1948 года и все не верил, все надеялся, что придут американцы. А я-то думал, что он и вправду тяготится домом, что налоги доконали его, что он рад избавиться от него. Только теперь я сообразил, какой это для него страшный удар. И он, и бабушка никак не могли поверить, что это случилось. Они чувствовали себя ограбленными. Дом был дедушкиным детищем, его творением, может быть, единственным утешением в жизни, если не считать меня, хотя я в прямом смысле не был ни его детищем, ни его творением. И вот я в один прекрасный день вваливаюсь и, радуясь, как дурак, говорю ему, что он лишился того, чем больше всего дорожит.

Из кабинета дедушка вернулся, сутулясь больше обычного. Тяжело сел. Суп стыл у него в тарелке.

— Это правда, — сказал он наконец. — Гринфельд подтвердил. — Он взглянул на бабушку, и в глазах его появился ужас. Он легонько тронул бабушку за плечо. — Олимпия, что с тобой? Олимпия?!

Бабушка не отвечала. Она сидела неподвижно, уставясь в одну точку бессмысленными глазами.

РАБОТА моя началась, примерно, через месяц после описываемых событий. С этого и начался мой самостоятельный путь в жизни.

Патричии я записки не написал, но, как всякому влюбленному, мне помог неожиданный случай. Как-то во время тренировки на стадионе у Патричии из рук выскользнул обруч и покатился в сторону трибуны. Какая-то тайная сила подняла меня с места. Я перехватил обруч буквально под носом у какого-то расторопного малого и с величавостью рыцаря вручил Патричии.