Сумерки - [60]

Север вернул доктору стакан и вытер платком внезапно выступившую испарину.

— А долго она пробудет у вас? — спросил он потухшим голосом.

— Нет, дней десять, недели две, не больше…

Две недели! Господи, спаси и помилуй! Он непременно должен что-то продать…

— Но разве она согласится?

Он спросил наудачу, хватаясь за последнюю соломинку, прекрасно понимая, что согласие ее ничего не значит.

— Госпожа Молдовану возражать не станет, — уверенно отвечал Рамиро.

— Вы говорили с ней? Вам следовало сначала обсудить это со мной.

— Нет, нет, с ней я еще не говорил, но знаю, ее преследует страх, и она согласится.

Олимпию преследует страх! Такое ему в голову не приходило! Нет, видно, этот сумасшедший лекарь на три метра под землей видит… Что ему возразишь? Придется согласиться…

Вопреки предположениям Рамиро одиночество не пошло старику на пользу. Он сделался беспокойным, не мог усидеть на месте, спешил, бежал, суетился. Жизнь стала казаться ему ненастоящей, вот-вот должно было что-то переломиться, он жил, как живут в чужом доме, с готовностью в любую минуту собрать вещи и уйти куда глаза глядят.

Утром он бегал по городу и вел переговоры с разными подозрительными личностями — перекупщиками с черного рынка. Он понимал, что его надувают, и все-таки продавал все подряд: за бесценок продал мебель из желтой гостиной, из столовой. С бильярдным столом пришлось повозиться, но не из-за его величины и тяжести, а из-за того, что бильярд стал считаться игрой бездельников-белоручек, спроса на него не было, никто не хотел прослыть буржуем. Север и сам побоялся включить его в опись распродаваемой мебели и с облегчением вздохнул, когда знакомый старик-столяр купил стол на материал и, разобрав, уносил по частям несколько дней подряд. Север распродавал и мелочи: серебро, хрустальные бокалы, свадебный подарок шурина Думитру, розенталевские тарелки, ручной работы гобелен, арабские молитвенные коврики тоже ручной работы. В другие времена на деньги, вырученные за все эти вещи, он мог жить с семьей, ни в чем себе не отказывая, самое малое год, сейчас ему давали за них гроши, он чуть не плакал от жалости и унижения, но ему надо было платить налоги, платить Рожи и жить. А заграничные лекарства для Олимпии? Они тоже стоили денег. Его тревожили предстоящие объяснения с Олимпией. Вернувшись домой, она неизбежно обнаружит пропажу, и надо будет деликатно объяснить ей, что произошло: ко многим из этих вещей она привыкла и привязалась. Север не знал, лучше ли ей сказать все сразу или выждать, пока она сама обнаружит исчезновение то того, то другого, понадеявшись, что пропажу кое-чего она так и не заметит.

Он узнал, что в городе существует барахолка, где все можно и продать, и купить, и посещают ее самые что ни на есть приличные люди города. Сам он, конечно, ничего продавать не станет, это было бы уж слишком, но возможно, найдет посредника, который согласится за комиссионные продать для него кое-какие вещи. Несомненно, что его как всегда облапошат, но что поделаешь: люди его круга всегда пользовались услугами посредников.

Барахолка бывала по воскресеньям на пустыре, за инфекционной больницей. В это воскресенье старик не пошел в церковь, предвкушая, как удивится и забеспокоится Никулае, когда обнаружит пустующим Северово место. После обеда он сам позвонит ему и объяснит, где был, возможно, и Никулае это когда-нибудь пригодится, хотя положение церкви по нынешним временам прочнее всего прочего.

Морозило. Север оделся потеплее и отправился на трамвайную остановку. Он редко ездил на трамваях, не любил их тесноты, духоты, толчков и сейчас при одной только мысли об этом чувствовал тошноту. Вагон был переполнен, никому, конечно, не пришло в голову уступить место негодующему про себя старику. Окна замерзли, старик ехал, сам не зная куда, плотно стиснутый людской толпой, вдыхая кислый запах овчины и пронафталиненного лежалого старья. По множеству чемоданов, узлов, тюков и свертков он понял, что все, как и он, едут на барахолку. Через полчаса они наконец доехали, он вышел и на секунду замер, опершись на трость, опьяненный морозным чистым воздухом. Снега навалило по щиколотку. К базару вела утоптанная скользкая тропка, по которой туда-сюда сновали люди. Север двигался с осторожностью, крепко вонзая трость в пушистый снег обочины. Не добравшись еще до барахолки, где-то на середине бесконечного больничного забора, он почувствовал, что озяб, и вспомнил: Аврам Дамиан не советовал ему выходить на мороз. Конечно, неосторожно пренебрегать советами врача, но любопытство было сильнее, и он двинулся дальше.

Очутившись наконец на барахолке, Север растерялся, не зная куда идти. Народ вокруг кричал, шумел, ходил, толкался. «Вавилонское столпотворение!» — подумал старик. С испугом и любопытством он озирался по сторонам. И вдруг среди туфель, картин, ламп, шуб, разложенных прямо на снегу, он увидел чайный сервиз саксонского фарфора и обомлел: «Боже, да где же я видел эти чашки?» Он готов был поклясться, что не раз пил из них, но где? Где? Продавала их женщина в потертом пальто, закутанная до глаз шалью. Она громко торговалась с каким-то мужчиной в барашковой шапке и домотканой куртке, видно, крестьянином из зажиточных. Женщина обернулась, и Север охнул. Несмотря на мороз, его кинуло в жар. Святый боже, он узнал Мэри Мэргитан! Мэри Мэргитан торгует на барахолке! Бедняга Панаит сидит в тюрьме, дочка за границей, в Лондоне, вот и приходится бедняжке Мэри торговать на толкучке! Надо поскорей спрятаться, смешаться с толпой, чтобы Мэри не заметила, а то она умрет от стыда и унижения. Как же ей тяжко пришлось, если она сама, без чьей-то помощи, вынуждена продавать на морозе вещи, торгуясь со всяким мужичьем… Север пытался незаметно затеряться в толпе, но встал как вкопанный, услышав оклик Мэри. Приподнявшись на цыпочки, она кричала ему во весь голос, ничуть не смущаясь своим предосудительным английским акцентом: