Сумерки - [31]
Ливиу отправился в полицию прямо к полковнику в кабинет. Они с Севером друзья. Он поможет. Полковник, красный как рак, распекал кого-то по телефону. Долго распекал. Ливиу опять заколотило. Чтобы немного успокоиться, он зашагал по кабинету, устланному мягким персидским ковром. Вконец охрипший полковник со злостью швырнул трубку. И повернул к Ливиу ангельски улыбающееся лицо.
— Здорово, здорово, дружище! Сто лет тебя не видел, Ливиу. Когда сыграем в бридж?
— Дядя Каюс, мне сейчас не до бриджа.
— Что-нибудь случилось? Успокойся, садись, расскажи, — он протянул Ливиу экзотическую пачку сигарет. — Угощайся! Контрабандные. «Папастрос». Потрясающие сигареты: Ради них одних стоит служить в полиции!
Ливиу сел, закурил. Да, сигарета и впрямь отличная.
— Дядя Каюс, у нас с отцом украли машины.
Полковник ничуть не удивился. Напротив, даже развеселился, будто давно этого ожидал.
— Не только у вас, дорогой!
— Я точно знаю, кто это сделал.
— И я знаю… — полковник хмыкнул. — Знаю даже, когда их угнали и где они сейчас. На то я и полиция, чтобы знать больше твоего. — Он заразительно засмеялся, захлебнулся дымом и закашлялся. Кашлял он долго, тяжело, опять стал красный как рак. Ливиу нервничал.
— Дядя Каюс, не хотите ли вы сказать, что я должен молчать?
— Конечно, дружище! — прохрипел тот. — Полиции больше нет. Мы дерьмо, а не полиция. Я связан по рукам и ногам, — он демонстративно скрестил руки. — И ничем не могу тебе пока помочь. Даже если бы у тебя похитили жену, я и на это должен был бы закрыть глаза.
— Что же делать? Как вы можете с этим мириться?
— Терпение, дорогой, терпение, — он поднял руку, как бы желая успокоить Ливиу. — Вы, молодые, слишком горячи. Терпение. Дядя Каюс обещает, вы получите свои машины, и даже раньше, чем предполагаете. Конечно, если они не врежутся в столб. Иди домой, жди, я тебе позвоню и скажу: приходи, мальчик, забирай свой «оппель»… Подожди, дружище, они нам за все заплатят…
Его уверенность успокоила Ливиу. Он встал. Они пожали друг другу руки.
— Терпение и молчание… передай от меня привет другу Северу…
В коридоре у выхода Ливиу встретил Пырыяну. Комиссар ухмылялся. Ливиу горько усмехнулся в ответ, как человек, признавший, что проиграл. Проходя мимо, он хлопнул комиссара по спине.
— Ты — свинья, Пырыяну!
Тот засмеялся, польщенный.
— Я же тебя предупреждал, Ливиу. Предупреждал, помнишь?
Да, да, он помнил. Он помнил многое, чему раньше значения не придавал. Его тошнило от всех этих ублюдков! От Пырыяну! От всех! Сейчас ему хотелось одного, выпить чашечку крепкого кофе, двойного, тройного…
Через полгода пришла повестка, Ливиу призывали. Это было для него неожиданностью. Он растерялся, хотя знал, что можно откупиться; деньги могут все! Но думать об этом ему было противно. Давать взятки он считал ниже своего достоинства, но безотчетный страх подсказывал, что делать что-то надо. В конце концов он решил пойти к генералу Мэргитану. Только генерал мог ему помочь. Марилене он ничего не сказал, зачем зря ее тревожить, вдруг все как-нибудь да обойдется.
Он был подавлен, даже напуган и, придя к Мэргитану, заявил прямо с порога:
— Дядя Панаит, я не хочу подохнуть в России.
Генерал задумчиво взглянул на него.
— Тебя можно понять. Единственное, что я могу для тебя сделать, пристроить шофером в эвакогоспиталь. Все-таки не так опасно. При первой же возможности отзову тебя на родину. А машину ты водить любишь…
Ливиу сразу пал духом.
— Да, конечно…
Все пропало. Продолжать разговор значило бы объявить себя трусом. Ливиу жалел, что пришел. Теперь деваться ему некуда! Крышка. Душа у него ушла в пятки, и лучше всего было бы прямо сейчас выковырять ее оттуда.
— А Беша отвертелся?
— Отвертелся. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так…
— Запомни, ты Ливиу Молдовану, а не какой-то Беша.
Ливиу грустно и понимающе кивнул.
— Да, конечно. Спасибо, дядя Панаит.
— Благодарить меня пока не за что, но, надеюсь, будет.
— А как поживает Лина?
Значит, все пропало. Выхода нет. Конец.
Генерал повеселел.
— Да вроде бы ничего. Сводит Лондон с ума своими выходками.
Ливиу ушел. Просил ли он передать Лине привет? Следовало бы. Кажется, да. Впрочем, не все ли равно? Какая теперь разница, просил или не просил, просил или не просил, раз он едет воевать. За Родину! «Нас было девять из Васлуй, с сержантом стало десять». С сержантом краткосрочной службы господином Ливиу Молдовану. «Идет священная война, и пес Трезор шагает на…»
В кабине рядом с Ливиу сидел Адам. Паренек с гор, типичнейший горец, земляк Севера. Старик привез его в город и на свои деньги обучил ремеслу. Они были родственники, седьмая вода на киселе. Адам автомеханик, и Ливиу удалось взять его вторым водителем к себе на машину. Адам целыми днями распевал свои горские дойны. Ливиу они нравились. Он и сам выучил несколько песен:
Сегодня Адам молчал. И не удивительно: по такой погодке не распоешься. Три дня кряду дробил осенний дождь, наводя тоску. Тут не запоешь — взвоешь! Степь тянулась серая, бесконечная, однообразная. Дорога была и не дорогой вовсе, а потоком грязной жижи, из которой колеса вырывали комья разбухшей глины. Грузовик Ливиу шел первым, и впереди простиралось только низкое серое унылое небо. И не было конца этой грязной дороге, не было конца этому унылому серому небу. Время от времени доносилась артиллерийская канонада. Впереди? Сзади? Дождь стучал по крыше кабины, они этого и не замечали. Ливиу хотелось спать. Его убаюкивало мощное монотонное тарахтенье мотора, пощелкивание дворников на стекле «тик-так, тик-так», как часы.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.