Суматошные дни - [8]

Ольга Петровна вспыхнула вся, как маков цвет, но, чуть поразмыслив, аккуратно высморкалась в белоснежный кружевной платочек и из–под приспущенных ресниц поискала глазами выражения сочувствия на лицах коллег:

— Поверьте, у меня с дядей Васей отродясь ничего не было! И вообще, я сейчас верна своему мужу как никогда! Грешно так безосновательно порочить порядочную женщину во мнении всего коллектива!

— Дык я ж… — попытался возразить дядя Вася, но сослуживцы, уже не скрывая своих недружественных чувств, не дали ему договорить. После скверного исполнения дворником любовной арии из «Онегина» всем стало совершенно очевидно, что его доморощенное восприятие людей и мира срочно нуждается в сугубой, целенаправленной коррекции. Нина Нетреба лишь первой сформулировала и без того уже давно витавший в конторской атмосфере вопрос:

— Дядь Вась, у вас как, вообще, с головой — всё в порядке? Не беспокоит порой?

— Да какое там «всё в порядке»! — прошептал Корзун, доверительно склонившись к розовому ушку Зиночки. — Нужно же быть круглым идиотом, чтобы в Ольгу влюбиться!

— Я давно наблюдаю за дядей Васей, — решительно поднялась со своего места Зиночка, причем волевые черты ее ухоженного, с безупречным макияжем лица приняли отпечаток особой одухотворенности, — у него явно неадекватное отношение к нашей действительности. Он что — параноик? Лучше всех?

— Вишь ты, однако, какой славный кунштюк закрутили! — в изумлении присвистнул дядя Вася и, прислонив свою враз обессилевшую метлу к стене, надолго замолчал. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы Лапонька по телефону успела выспросить у главного районного психиатра, не состоял ли когда–нибудь дворник у него на психиатрическом учёте. Дворник не состоял.

— Ну что ж, дядя Вася, — натянутым, как струна, голосом подвела итог служебному блиц–расследованию Нетреба, — я, пожалуй, рада, что медицинских показаний к вашему увольнению у нас еще пока нет. Работайте! Только вот озорничать впредь поостерегитесь…

Но дворник, который и всегда–то был весьма себе на уме, не внял ее великодушному предложению. До конца рабочего дня было еще далеко, а он с говорящей метлой на плече своевольно покинул облагороженную Корзуном территорию «Культобразпросвета».

— Инвентарь оставь, псих, коль навсегда уходишь! — высунувшись из окна, возмущенно прокричал ему вслед завхоз, но резкий телефонный звонок заглушил его голос.

— Из министерства! — бледнея, пролепетала Лапонька и дрожащей рукой подняла трубку. — Из Минска! Сообщают, что условия заключения контрактов уточнены и дополнены. Можно работать, как в старые добрые времена, на законных основаниях…

В замочную скважину незамедлительно просунулась трубочка бумаги. «Отказываюсь работать в таких невыносимых условиях, — с горечью писала Элиза Радивиловна, вынужденно завершая своё добровольное заточение, — ищите себе нового управляющего». Конторские служащие едва успели разглядеть через распахнутое окно приемной строгие линии ее делового костюма, прежде чем она навсегда пропала из виду за скрипучей калиткой в дальнем конце хоздвора. Вслед за ней под мелодичный наигрыш бетховенской пьесы с глаз долой укатилась и крутобёдрая свиная туша с серебряным бубенцом на конце скорбно поникшего хвостика.

— Голомавзючка наша со своей персональной свиньей, никак, прямо из окна кабинета, что ли, сиганула? — испуганно предположила Зиночка.

— Ай, сильна мать — с подоконника скакать! — подтвердил её догадку Корзун. — Жаль вот только, что дядя Вася так непродуманно погорячился… Мог бы ещё работать и работать.

— Тогда давайте, по крайней мере, хоть Федю вернем! — предложила Зиночка, и её волевое лицо под слоем дорогой французской косметики заметно смягчилось и помолодело. — Я вам как профессионал доложу: он очень даже многообещающий художник. Хоть и авангардист. Его «Белый квадрат» ни в чем не уступает «Черному квадрату» Малевича. Пожалуй, даже еще более квадратный, чем у классика.

— Не вернется твой Федя, — востря блестящие ноготки тонкой пилочкой, молвила уже про все прознавшая Лапонька. — К Семенычу в ученики подался. Ах, видите ли, в кочегарке ему высочайшее парение духа приключается! А у нас в конторе с него — что, крылья на лету режут, что ли? Врет все как по писаному, артист!

Эпилог

В кочегарке у Семёныча стояла африканская жара. Здесь было темно, только красное пламя огромного котла освещало яркими отблесками развешанные по закопчённым кирпичным стенам Федины офорты и карандашные зарисовки. Несколько эскизов к знаменитой его картине Семёныч бережно разложил на своём древнем колченогом столе, предварительно устлав его поверху свежим номером областной газеты «Заря». На стене у котла, напротив входа, красовался сам «Белый квадрат», и всяк входящий в кочегарку при взгляде на него испытывал радостное, умиротворённое состояние духа.

— А ну, поддай, поддай ещё огоньку! — покрикивал на Федю Семёныч. — Разогрей–ка, сынок, стылую кровушку в жилах старика!

Выверенными, точными движениями молодых сильных рук Федя раз за разом забрасывал огромной лопатой в топку котла чёрный лоснящийся антрацит, и красное пламя частыми сполохами выхватывало из темноты его обнажённый крепкий торс. Федя пел за работой, объятый огнём и устремив смеющиеся глаза на раскаленные угли. То была песнь о птицах и цветах, о вольном ветре и жарком красном пламени в самый разгар знойного лета.