Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [132]

Я решила уйти... Свет притушили... И я совсем испугалась, боялась оставаться среди этих людей... Даже о Лазаре перестала думать... Я прошла немного, держась у стены; и поняла, что и он встал... уже не могла понять, какие у меня чувства... Я вышла в прихожую и раскрыла входную дверь... Лазар подошел и спросил кротко и спокойно, можно ли ему проводить меня... Он перекинул куртку через руку и в той же руке держал книгу по математике... Я сказала «да», больше ничего не могла произнести... Мне говорили, что у меня красивый голос; и теперь я заметила, что старалась, чтобы это одно короткое словечко звучало нежно и красиво, и почему- то мне хотелось, чтобы отчужденно оно звучало, а то вдруг Лазар подумает, что я легко соглашаюсь и похожа на других... И мне стало мучительно, что я уже что-то рассчитываю; что- то делаю нарочно, специально, и значит, обманываю Лазара ...

Мы немного прошли, он спросил, куда мне, я сказала... Можно было идти пешком... Мы молчали... У меня сделалось какое-то странное желание обязательно произнести что-то... Пробежала собака... «Собака бежит...» — сказала я... И вдруг он повторил так неожиданно: «Собака бежит...», с какой-то нежностью и умилением... И взял мою руку... Теперь мы шли, и он держал мою руку, но не вел меня под руку и не держал за руку, а как-то бережно удерживал на весу мое предплечье... пальцы его были хорошие, плотные и давали мне такую человеческую живую теплоту...

Я так хотела ему сказать, что он ошибается, что я не стою этой умиленной его нежности; и я совсем не хрупкая, только могу показаться такой, а если распрямлюсь, то даже большая и крупная... Но я боялась; не знала, как это все сказать; как сказать ему эту правду так, чтобы не потерять его...

Я думаю, у Лазара с Борисом уже какое-то время перед этим шел спор, и это был, в сущности, спор о свободе... Если проще, то Борис считал, что Лазар должен искать таких людей, которые дадут ему многие блага, сделают его жизнь более свободной; и за все это, как бы в обмен, Лазар будет им давать наслаждение своей красотой и всеми своими свойствами... И не только о женщинах шла речь... А Лазару тогда казалось, что у него так много этой красоты и всех этих его свойств, что незачем ему покупать на них свободу для себя, когда он может сам щедро эту свободу, это счастье дать... А я показалась ему таким несчастным существом?.. Как раз такая, чтобы все отдать щедро мне?..

На работе он теперь просто раб; он делает что-то, ему дают деньги на жизнь, как рабу — его пищу; и никаких утонченных отношений взаимного наслаждения, никакой тонкой купли-продажи... простое грубое рабство... Конечно, мне кажется, что так чище и честнее...

Однажды он сказал, что мне нужно научиться любить себя, даже просто свое тело, свое лицо... Мне это действительно очень трудно... А любить Лазара мне легко...

Бедный Лазар... никогда он отпуск не берет... Ни на море не ездит, ни в горы... никуда мы не ездим... Может быть, когда я умру... Он снова женится — тогда... Я знаю, о чем он мечтает,— о какой-нибудь молодой толстой девчонке с накрашенными губами... Какая мелочная примитивность... Мне очень плохо!.. Я так ревную, так подозреваю его, как будто бы совсем не люблю... А!.. Пусть и он поживет... Боже!.. Мне так тоскливо, так печально...

Борис приехал на лето со своей женой. Ее зовут Хели. Это, вероятно, Хелена... Мне кажется, это какое-то странное имя для немки; или я просто не знаю... А, нет... Хелла... Мне же Лазар говорил...

Ну, Лазар переговорил с Борисом, и Борис согласился прийти к нам в гости, вместе с ней, конечно... Лазар уже сейчас мучается; брови его сдвинуты — как судорогой сведены, а в глазах — боль, равная телесной... Телесная все-таки хуже, чем боль души, телесная — неблагородная, терпеть ее больнее, страдаешь от нее больше, она — бессмысленная...

Может, Лазар и хотел бы увидеться со своим прежним другом, вспомнить их прежние разговоры, шутки и надежды... Поболтать наедине, чтобы они оба почувствовали на время ту прежнюю легкость, и веселье молодости... Но только непременно наедине, чтобы при этом не было жен, и никого не было, только они вдвоем; и ни лжи, ни фальши, а если и немного зависти и сожаления, то все равно искренне и открыто... Но ничего такого не будет... Лазар приглашает Бориса для того, чтобы обратиться к нему с просьбой... И мы уже заранее мучаемся, нам ведь предстоит целый вечер, полный притворства и унижений... Бедному Лазару так плохо, и я никак не могу разговорить его, утешить и успокоить. У меня не получается. Он чувствует себя одиноким, покинутым, он раздражен и уже измучен...

Детей Лазар с утра решил отправить к Софи. Девочки обрадовались, они еще такие маленькие, время для них течет медленно и наполнено неожиданностями... Каждая прогулка — это игры и приключения... Они любят свою тетю, Софи рисует им кукол и платьица для этих кукол, и вырезает, и они все играют... Я не умею рисовать таких куколок... Но Лазар Маленький оскорблен, он считает себя достаточно взрослым для того, чтобы оставаться с нашими взрослыми гостями. У Лазара Большого уже нет сил что-то объяснять сыну. Да и что объяснять? Сказать, что мальчик помешает нам что-то выпрашивать, унижаться; это сказать? Лазару моему двенадцать лет; он, должно быть, воображает, будто мы и вправду собрались беседовать с гостями, обмениваться занимательными мыслями, интересными мнениями... Отец ничего не хочет ему сегодня объяснять. Но надо отдать должное Лазару Большому; когда голос его звучит сухо и сурово, дети понимают, что надо подчиниться и оставить в стороне все споры и возражения... Вот я так не умею...