Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [134]

Лазар уже стоял у дома, где жила Софи... Мне подниматься наверх не хотелось, потому что если бы я поднялась, я восприняла бы это как предлог, чтобы подольше не возвращаться домой, а Лазар Большой велел, чтобы я скорее возвращалась, значит, не надо сидеть у Софи... Я договорилась с сыном, что дети поднимутся, потом выйдут на балкон и помашут мне... Скоро все трое уже стояли на балконе и стали махать мне... Маленькая махала сразу обеими круглыми ручками, так мило-смешно, и растопыривала пальчики... Старшая просто махала рукой и улыбалась этой своей странноженской задумчивой улыбкой... Лазар вскинул руку вперед, и на лице у него стало такое смешливо-ироническое выражение... Я заметила недавно, когда мой сын вдруг резко вскидывает руку, и плечико у него как-то так подается, и это движение меня как-то пугало, оно было некрасивое... Какое- то чувство протеста: почему, откуда у моего сына такое некрасивое движение... И оно было знакомое... Это было мое движение... Лазар Большой тоже это заметил, он замечает у детей мои какие-то черточки, а своих не замечает; но мои в детях кажутся ему занятными вроде бы... Он вдруг скажет что-нибудь, как такое: «Смотри, точно как ты...» А я тогда испытываю отчаяние и боль и страх за своих детей. Мои дети не должны быть некрасивыми — протест... И это ужасно: видеть со стороны свою некрасивость в своем ребенке, понимать, что ты вот такая, такая... Наверное, у некоторых людей так рождается ненависть к своим детям; а у меня — страх, тревога, и это чувство протеста...

Софи тоже вышла на балкон... Она знала, что у нас сегодня гости, и знала — зачем... Я крикнула: «Софи!» и замахала, она тоже махнула приветливо, потом ушла с детьми в комнату... Я почувствовала, что не только не скучаю по своим детям сейчас, но даже мне приятно, что я одна и свободна... Погода хорошая, ветерок приятный... Мне захотелось походить одной по улицам, съесть мороженое, пойти в кино... Я вошла в скверик и напилась из фонтанчика... Надо идти домой, а дома раздраженный Лазар, надо убираться в квартире и помогать Лазару готовить обед, а Лазар будет кричать на меня, что я все плохо делаю... Я не делаю плохо, только, пожалуй, медленно и неловко...

В квартире сейчас все будет пахнуть... Запах раскаленного масла сделается душным, и мытый рис запахнет водяной свежестью, и резаная морковка... И жарко запахнут приправы... Это все очень яркие и сильные запахи... в такой маленькой квартире они какие-то неестественные, и от них почти становится нехорошо... Потому что для них нужен двор, чтобы во дворе все готовить, плескать воду, и все запахи чтобы сливались с этим солнечным воздушным пространством двора...

Дома Лазар и правда готовил пилав и надо было ему помогать и еще — мыть полы и вытереть пыль, и он сердился и кричал от нетерпения и досады... Когда Лазар в хорошем настроении, он утром сидит и смотрит на меня, когда я режу хлеб, так кротко и задумчиво смотрит, будто он даже любит меня за то, что у меня медлительные движения и неловкие пальцы... Но сегодня он раздражается все сильнее, и ему все хуже делается... Если бы можно было сейчас убежать, бродить по городу; Борис и его жена пришли бы, а нас нет; позвонили, позвонили бы у двери, и ушли бы; а вечером мы сами бы съели пилав... Я улыбаюсь, и сразу быстро сжимаю губы; Лазар может не понять, почему это я улыбаюсь; и рассердится на меня, и ему станет еще хуже... То, что я подумала, это детскость, этого мы не сделаем... инфантильность...

Лазар поставил пять тарелок. Я спрашиваю, почему. Он пригласил этого К. Я знаю, почему. Потому что мы с тех пор еще всех денег не отдали, когда у маленькой была диспепсия и нужны были капельница и то лекарство, я уже забыла... И Лазар одолжил у этого К. деньги...

Теперь я чувствую, что надо спросить что-то по-честному, хотя бы мелочь какую-нибудь, а то мы уже задыхаться начнем; какая-то фальшь будто уже стала вместо воздуха и душит нас...

Я спрашиваю, что хочет К. попросить у Бориса... Лазар отвечает немножко грубо (интонация такая), но кажется, ему тоже легче от этой, пусть маленькой, но честности... В голосе Лазара — какая-то брезгливость, он уже противен сам себе. Ему плохо... К. хочет попросить, чтобы Борис помог ему жениться на немке из ФРГ, — отвечает Лазар... Все, больше никаких честных вопросов я не могу придумать, но вроде бы начался разговор, и я по инерции спрашиваю: «А как он будет с ней разговаривать, он же не знает немецкого языка?..» Это уже надуманный вопрос и, значит, нечестный. И Лазар это чувствует, и отвечает совсем грубо: «...откуда я знаю!»... Наверное, все это может восприниматься комично, но это совсем не комично, потому что это наша мучительная жизнь, и наше задыхание в этой жизни...

Уже надо одеваться, приводить себя в порядок... Почему- то квартира стала очень тесной, мы не можем в двух комнатах разойтись, наталкиваемся друг на друга; Лазар в одних трусах, и прикосновения мои случайные к его телу меня возбуждают и усиливают мое раздражение... Мы говорим друг другу нелепые, нелогичные и злые фразы... Лазар спрашивает зло, собираюсь ли я оставаться в таком виде...