Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [133]

После завтрака Лазар велел мне отвести детей к Софи. Мне так грустно видеть и чувствовать, что наш мальчик уверен в нашей несправедливости к нему. Самолюбие его уязвлено, он цепляется за какие-то мелочи; он говорит, что не понимает, почему я должна их провожать, неужели он сам не может идти со своими сестренками и присматривать за ними по дороге... Тогда я ему быстро шепнула: «Я хочу уйти хотя бы ненадолго, Лазарчо...» Он смягчился, а я сразу пожалела о своих словах... Я и вправду хочу уйти хотя бы ненадолго, хочу еще немного передохнуть, а то вечером начнется...

Но получилось, будто мы с мальчиком какие-то заговорщики против отца, это нечестно...

Вот мы выходим из подъезда... Лазар уже угадал, что я хочу что-то сказать ему... Он предлагает пойти через скверик... Девочки, довольные, что их не держат за ручку, бегут, припрыгивая, вперед... Тогда я полушепотом, наспех, рассказываю сыну, зачем приглашены гости, какого одолжения мы хотим попросить у Бориса... Лазар и без моих просьб обещает, что никому не скажет... Какой он чуткий и умный... Но теперь... Должен ли отец знать о том, что сын все знает?..

— Знаешь, Лазар... Еще что... Не говори отцу, что ты уже знаешь... Он очень измучился, не будем его еще больше мучить... А?..

Мой сын соглашается со мной... Теперь восстановлено равновесие, он теперь тоже участник наших планов и заговоров... Вот он почувствовал, как я сомневаюсь все-таки... Но он все понимает и не обижается на меня...

— Я не скажу... Никому... Не бойся... — пальцы его правой, деловой, руки на миг прижимаются к тыльной стороне моей левой, сердечной, ладони... Он отнимает пальцы, а тепло, его тепло, я еще чувствую... Когда-нибудь он будет прикасаться к чужим девичьим и женским ладоням... Наверное, меня уже не будет тогда... Но я уже сейчас немножко ревную его... Мне кажется, они не смогут оценить, какое это чудо и совершенство — мой сын Лазар, сын моего Лазара Большого...

Мы выходим на улицу, я подзываю девочек, чтобы взять их за руки. Лазар догоняет их и приводит ко мне. Младшая чуть подергивает мою руку. Она немного сердится. Обычно по выходным дням отец причесывает ей головку и завязывает бантик. Лазар, как многие мужчины, если уж берется за обыденные домашние дела, то совсем невольно придает им праздничное очарование. Пальцы у него такие изящные и красиво-умелые. Все он делает так красиво и интересно: — и еду готовит и прибирается... На головках у девочек он делает такие красивые цветки, пышные, нарядные, из лент... Маленькая изо всех сил зажмуривает глаза, так что ресничек не видно; и маленький милый ротик приоткрывается, видны маленькие тонкие молочные зубики... Вот она перестала чувствовать прикосновения отцовских пальцев, значит, можно раскрыть глаза... Она ахает и взвизгивает; складывает ладошки, как для танца, и делает перед зеркалом ритмические движения,— я за- метила, что она любит смотреться в зеркало... Сегодня у нее на головке, вместо отцовского пышного бантика-цветка, скучная капроновая висюлька, это я ей завязала... Она идет, надув щечки, но вот она придумала, поднимает свободную ручку, теребит ленточку, развязывает и сминает в кулачке... Искоса глянула на меня; поняла, что я ничего ей не скажу, теперь встряхнула волосиками, вскинула головку и шагает гордая и довольная... В четыре года для нее так важна ее телесная красота? Старшая все-таки другая. Но иногда мне и в ее характере видятся задатки какого-то совсем женского, взрослого практицизма, неприятного мне, какие-то совсем мелочи...

Я не люблю смотреться в зеркало... Меня раздражает лицо, которое я там вижу... Это чужое лицо... Вот моя душа идет с моими детьми, с детьми моей души; и наслаждается моя душа тем, что видит моего сына, сына моей души... А тело — это всего лишь оболочка, я ощущаю эту оболочку тесной и уродливой... Мне даже нравится быть плохо одетой; я знаю, что мое лицо выражает уныние и тоску... Я люблю закрытую и широкую и темную одежду, скрывающую тело... Мне хочется, чтобы никто со мной не заговаривал, даже когда я плачу... Иногда я не могу удержаться от слез даже на людях... Но в одиночестве я плачу совсем сильно, всему телу больно, я сжимаюсь и раскачиваюсь от этой боли... А душа моя живет вместе с моими детьми... И живет мой Лазар, Лазар  моей души...

Меня мучает мысль, что я плохая мать своим дочерям, я мало люблю их... Такую нежную округлую лапоньку сжимаю своими влажными неприятными пальцами; ногтики чуть шевелятся в моей горсти, будто живого маленького жука я держу... Такой чудный запах у этих маленьких девочек... Я беру младшую на руки и начинаю целовать щечки... А старшая?.. Двоих мне не удержать на руках, а я чувствую, что ей уже одиноко и несправедливо... Опускаю маленькую и, нагнувшись, прижимаю к груди и ласкаю и целую обеих... Они тоже ласково прижимаются ко мне... «Связанные петушки!» — громко говорю я; это значит, я зажимаю в одной горсти сразу две ручки, и старшую и младшую я так держу, и мы так перебегаем через дорогу...

Лазар ушел вперед... Дети, наверное, никогда не простят мне эту мою всегдашнюю торопливость с ними, когда я спешу с ними к врачу; спешу на детский фильм, потому что мы выбежали в последнюю минуту, пока я приготовила обед; и всегда я тороплюсь и чувствую себя усталой, и так мало времени и сил у меня для того, чтобы вглядываться в них, бережно играть с ними, не мучить их этой моей торопливостью... И как бы я им ни объясняла когда-нибудь, когда они вырастут, если доживу, что все это не моя вина, что это жизнь такая; все равно они, наверное, не простят... Может быть, Лазарчо простит, а девочки, наверное, нет... И будут чувствовать, что мать им недодала в детстве теплоты и спокойной веселости и доброты...