Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [130]

Мальчики хотели поставить потом какую-нибудь пьесу Шекспира... Но как-то не получилось, оказалось слишком сложно, а потом и расхотелось... А в той пьесе Лазара, когда они ее ставили, Лазар говорил за королеву и принца, а Димитр — за короля...

Мы купили детям в комнату письменный стол на двух тумбах, дверцы открываются и там внутри — ящики... Одну тумбу со всеми ящиками отдали Лазару Маленькому, там хранится то, что он пишет...

Давно тогда Ана пригласила меня в гости к Ц. Я согласилась, мне показалось занятно... Конечно, Ц. не приглашал меня, и даже и не знал. Но на эту вечеринку к нему могли прийти, как я поняла, и просто знакомые его знакомых... Ану тоже не сам Ц. пригласил... Этот Ц. был сыном достаточно богатого и достаточно влиятельного человека и жил один в двухкомнатной квартире. Теперь этот Ц. тоже богат и влиятелен, у него важная должность, и таких, как Лазар или Борис, он просто не помнит и не замечает... Наверное, если бы Лазар был статуей какой-нибудь или картиной, и если бы кто-нибудь, считающийся знатоком, сказал бы этому Ц., что эту картину или эту статую надо купить, Ц. купил бы, и статуя или картина была бы в его доме, с нее бы смахивали пыль, показывали бы ее гостям...

В квартире Ц. оказались иностранные вещи, мебель, безделушки, — все, как я и думала... Уже собралось много людей, студентов; было спиртное в бутылках; девушки суетились на кухне, делали салат и бутерброды... Впрочем, еды было мало... Я после поняла, что это такая характерная скупость богатых людей, они любят экономить на всяких не очень важных для них гостях... Никакого лимонада, никакой минеральной воды, а я спиртного не пью... Марианна однажды спросила, почему я не пью; может быть, потому что мусульманской религией запрещено... «Да! Потому!» — я отвечаю резко и надменно. (Уже потом Лазар говорил мне, что я умею отвечать жестко и надменно. Но когда он это говорил, он так смешливо мне улыбался.) А Марианна не отставала и стала говорить, что вот, Гюлчин ведь пьет... И пусть эта Гюлчин пьет, какое мне дело! А я не хочу и не буду!..

Бутылки были красивые, с иностранными, пестрыми и лоснистыми, наклейками...

Никто на меня и на Ану не обратил внимания... Я тихонько села в углу на стул, рядом стоял журнальный столик и еще — два кресла... Из девушек я здесь знала только Ану и Гюлчин... Ц. показался мне очень заурядным человеком. В нем была та циничность, которая всегда видна в детях богатых и влиятельных людей; такие дети очень рано понимают ложь. Например, нам всем внушают; и газеты, и радио, и телевизор; что вот такой-то человек — это видный ученый, или, предположим, замечательный детский писатель, наивный, как настоящий ребенок, и любящий одиночество; а его сын знает, что отец на самом деле — жестокий карьерист и грязный развратник... Ну, выговорилась!..

Просто сидеть и наблюдать — было занятно, но я боялась, что все напьются, а я боюсь пьяных...

Появились Лазар и его товарищи. Мне сразу стало казаться, что все замечают мой интерес к Лазару... Мне так хотелось, чтобы он не видел меня; потому что понять по его глазам, что я ему не нравлюсь, было бы очень горько для меня...

Я заметила одно странное: друзья Лазара (может быть, это у них была такая почти неосознанная игра) всячески старались услужить ему, это у них так мило и задорно получалось... Вот и сейчас — один нес книгу, другой — куртку Лазара, третий вынул из кармана брюк и предложил Лазару жевательную резинку. Но Лазар не стал брать... Нет, жевательная резинка была после... А вначале они заговорили как-то сразу вместе, прерывистыми полуфразами; речь шла о книге; они были в бассейне, купались, и замочили нечаянно книгу... А эту книгу Лазар купил для сестры... Они стояли близко, и я видела обложку, это была книга по математике, на русском языке... она действительно совсем отсырела...

Все обыденные слова, которые произносил Лазар, звучали как-то трогательно; и эти слова и его голос и то, что он так близко от меня стоит, все это вызывало у меня какую-то щемящую жалость к нему...

После была жевательная резинка... У двери то и дело звонили, щелкал замок, стало совсем шумно; я помню, еще заметила, что никто пока не курит...

Приятели Лазара подошли совсем близко, выдвинули кресло, и Лазар сел...

У меня сделалась такая слабая просвечивающая черная краснота перед глазами и стало холодно лицу...

Он сидел почти напротив меня...

И мне было даже некуда пересесть... А встать, пробираться через комнату к двери или на кухню — все могли бы догадаться...

Вдруг мне показалось, что кто-то из приятелей Лазара обратил внимание на меня; и я не помню, о чем они говорили, но я поняла, что у них легкое опасение возникло, что одно то, что я здесь, будет раздражать Лазара... Ибиш сказал что-то и глянул на меня... В голосе и во взгляде у него выразилось презрение, какое выражают нищим или сумасшедшим... Это было мучительное унижение... Но Лазар сидел спокойно, кротко и не смотрел на меня... и, казалось, не слышал, о чем они говорят...

Эта его милая кротость как-то успокаивала меня, мне захотелось заплакать, но я сдержала эти слезы облегчения...