Судьба - [60]

Может быть, это тот же самый жаворонок? Птицы свободней людей. Пусть он сейчас видит их и удивляется смелости Хиёла. Пой, дружок!

— Я знаю, — сказала Оджиза. — Это жаворонок.

Она знала его голос.

Странные шорохи, все более внятные, привлекли теперь их внимание.

— Это черепахи, — сказала Оджиза.

— Откуда вы их знаете?

— Однажды, когда я еще видела, мама принесла с базара маленькую черепашку. Она долго жила со мной, потом убежала на волю. Но я запомнила, как они ходят.

Хиёл подумал — лишь бы не змеи, но Оджиза оказалась права. Недалеко от них ровным строем ползли черепахи.

— Их много?

— Пять, — посчитал. Хиёл.

— Они большие?

— С хороший арбуз каждая.

— Куда они ползут?

— Не знаю.

— Там тоже, — сказала Оджиза, протянув руку в другую сторону. — Наверное, они сейчас будут драться!

Она догадалась об этом раньше, чем Хиёл увидел других черепах. И те тоже ползли фронтальным строем, будто равнялись по нитке. Черепахи сближались.

— Смотрите, смотрите, как они идут! — закричал Хиёл и прикусил язык. Теперь ему надо внимательней подбирать слова. Но Оджиза не обиделась.

— Как? — спросила она.

— Ну, как танки!

— А как ходят танки?

— Я ведь тоже не воевал, — сказал Хиёл, — но я видел в кино.

Оджиза все хотела знать, что знал он, и ему пришлось рассказывать про танковые атаки на Курской дуге. Ей была нужна маленькая деталь, чтобы быстро представить себе все остальное, она понимала с полуслова.

— Как пять утюгов на пять утюгов.

Черепахи, одинаковые, как на подбор, сходились, шелестя полынью.

В полуметре друг от друга они остановились и как по команде высунули змеиные головы, вероятно, чтобы определить свое положение и положение противника и прицелиться к нему. Потом, спрятав головы, они быстрее пошли лоб в лоб.

— Вы слышите, как они пищат? — спросила Оджиза.

— Нет, — Хиёл ничего не слышал.

— Будто о чем-то спорят.

Черепахи сблизились и стали биться брюхами крепких панцирей с остервенением и треском, словно это и правда было танковое сражение. Они привставали на задние лапки и бросались в бой с неослабевающим упорством. Удар, удар! Пуза их гремели. Это были бронированные пуза, они расшибались не сразу и нелегко. Если удара не получалось, то черепахи расходились для нового нападения, отступали, уточняли позицию и опять сбегались для тарана. Почему они дрались? Что заставило их желать смерти противника? Может быть, это была битва за жизненное пространство? Может быть, самцы сражались за самок? Одна черепаха опрокинулась на спину, а соперница остановилась рядом, как боксер, нокаутировавший своего врага. Видимо, победитель следил, чтобы раненая черепаха не перевернулась на ноги и снова не вступила в бой. Первобытное сражение шло на цивилизованной планете.

— Разгоните их! Разгоните! Разве вам их не жалко? — закричала Оджиза.

— Это их ничему не научит, — усмехнулся Хиёл. — Они умеют только убивать или убегать. Ведь они не разговаривают…

Не вставая с места, он стал швырять в черепах комками земли. Они почуяли чужое вмешательство в свой спор и стали расползаться. Только одна поверженная черепаха уже не могла никуда уйти, и Хиёл, по просьбе Оджизы, закопал ее, чтобы она не стала добычей насекомых. Все-таки она погибла героически, не свернув со своего пути…

Под вечер их начали обгонять автопоезда с трубами. Трубы лежали длинными плетями на тележках, сцепленных тросами с передними платформами. Перед одной машиной Хиёл наугад поднял руку, и она остановилась в облаке пыли.

— На трассу? — спросил Хиёл.

— А куда же!

— Подвезите нас!

— Не слетишь?

— Нет.

— Ну, давай невесту сюда, а сам — на трубы! — весело сказал шофер.

Но тут случилось непредвиденное. Оджиза наотрез отказалась ехать в кабине с чужим мужчиной, а идти дальше не было никаких сил, и пришлось вдвоем забираться на трубы.

Они были горячие от солнца, эти трубы, похожие на орудийные жерла, и со скрипом зашевелились, когда поезд тронулся. Оджиза вскрикнула и ухватилась за Хиёла, а он обнял ее покрепче, чтобы она не упала. Жар безбрежной пустыни обволок их своей невидимой ватой, скрипели колеса, уминая песок, скрипели трубы, и казалось, скрипел сам воздух, становясь все плотнее, жестче и рождая жаркие ветерки, когда Хиёл пытался обмахнуть Оджизу платком, чтобы ей стало хоть капельку легче.

Она не жаловалась.

Гриф дутара торчал из водительской кабины, но она и этого не видела, а говорить из-за лязга труб и стонов машины, скрипевшей теперь всеми своими частями, стало невозможно, и Хиёл не знал, чем утешалась девушка в своих мыслях. Но всякий раз, когда он с сочувствием и сознанием своей вины смотрел на нее, она улыбалась ему в ответ. Может быть, она понимала, что ему нелегко.

Автопоезд, наконец, остановился, вдоволь настонавшись и наломав им кости. Последний скрип длинных труб, как последний вздох обессиленного путника, добравшегося до привала, затих и отлетел далеко. Да, это была пустыня; всякий звук, всякий голос летел неудержимо в немерянную даль. Хиёл знал это.

Пыль развеялась, впереди и сбоку показались серебряные вагоны на высоких автоколесах — передвижные жилища газопроводчиков. Хиёл соскочил первым и, как жених, привезший в отцовский дом молодую жену, взял на руки Оджизу и поставил ее на землю. Замлевшие от неудобного и долгого упора, натрудившиеся ноги ее подкосились, она взмахнула руками, как подбитая птица крыльями, он подставил плечо, и она громко засмеялась. Тогда он понял самое главное — она находила утешение в молодости, и ему стало легко, и он засмеялся тоже.