Судьба - [55]

«Глупая женщина! — подумал он. — Учился-то я учился, а чего-то не понимаю… А мне Бардаш еще в студенческие годы говорил — не тот ученый, кто учился, а тот, кто понял…»

А уж как он учился, это Джаннатхон помнила хорошо. Это помнили ее руки. Пока он был в Ташкенте, она дневала и ночевала на хлопковом поле в Бахмале. Пока он листал страницы книг и писал конспекты, она перебирала листы тутовника для шелковичных червей. Тогда муж благодарил за каждый денежный перевод: «Рахмат, рахмат…»

Кроха ласки и сейчас согрела ее, хотя она и понимала, что муж жалел не ее, а себя и искал, как всегда, у нее утешения. Но ведь она только и умела жить, поглядывая на брови мужа: как они шевельнутся, так вздрогнет и ее сердечко. И пословица говорит, что хорошая жена — это пристанище мужских утех. Надо быть довольной и благодарной. День прошел, и ладно…

Правда, подруги посмеивались над ней, та же Ягана спрашивала:

— С каких это пор в семье такой порядок?

— Со времен Адама и Евы, — печально шутила Джаннатхон.

Стала она располневшей красавицей. Милые когда-то ямочки на ее щеках заплыли, два подбородка наползали друг на друга, руки распирали рукава платья и там, где рукава кончались, казались перетянутыми шпагатом. Улетели годы, птичка Джаннатхон! И ряд золотых зубов говорил о не первой свежести, и щеки подрагивали в такт шагу. А радостей не вспомнишь! Как горные потоки, они быстро приходили и так же быстро уходили.

Забыв о муже, Джаннатхон смотрела в потолок. Долго-долго… «Почему не на мужа, не в окно, не на стену, увешанную фотографиями детей, а в потолок? — подумала она. — Это духи родителей ищут меня! Я совсем их забыла!»

Она сказала об этом мужу. Сказала каким-то не своим, чужим от страха голосом.

— Что ты, с ума сошла? — спросил он.

— Я недалека от этого. Разрешите мне поехать в Бахмал, помянуть мать и зажечь свечу на ее могиле. Прах отца где-то на чужбине, я не знаю, где, а могилу матери я забыла. От этого на нас все несчастья! Может, и Хиёл там, в Бахмале!

— Поезжай, пожалуйста, кто тебя держит! — сказал Хазратов, обрадовавшись, что дома будет немножко потише, а старшая дочь вполне сама могла присмотреть за ним. — Только никаких свечей! Зачем сюда впутывать предрассудки? Еще не хватает, чтобы в Бахмале это увидели!

Рано утром он посадил жену на такси.

Дорогой ей слышался голос матери, а за ним вставали картины и голоса детства, так что она не видела ни окрестных полей, ни рощ… Говорят же, когда человек погружается в свои мысли, глаза его не видят и уши не слышат. Не замечала она того, как потрепанную «Волгу» сильно подбрасывало на камнях, как нехотя взлетала прибитая росою пыль, как щелкали перепела в траве, стрекотали стрекозы… Вдруг она увидела цепочку пирамидальных тополей впереди, и все это ворвалось в ее душу.

Впереди был Бахмал.

Она не узнавала его. Большое здание клуба с колоннами, большой магазин с электрическими самоварами в витринах. Кишлак, который она помнила и любила за все негородское, спешил превратиться в город. Слева и справа тянулись новые дома под черепичными крышами, открытые дворы, увитые виноградными лозами… Как в городе, кишлаки делились на старые и новые части…

Она расплатилась с шофером такси и по узкой боковой улице пошла пешком, почему-то стыдливо опустив голову и боясь встречи со знакомыми. Может быть, потому, что жила она рядом, а разлука была слишком долгой?

— О аллах, прости и помилуй меня, — бессмысленно шептала она.

Она просила аллаха, чтобы в старом доме ей посчастливилось сейчас увидеть Хиёла.

Осторожно, пугливо вошла Джаннатхон в страну своего детства.

Двор был пуст и дом тих. Здесь было известно, что Азиз Хазратович занимал высокое положение, и к дому его не прикасались. Этот дом достался ему от ее сбежавшего отца, Сурханбая, все принадлежало мужу, а Джаннатхон — только воспоминания…

Дом стоял в глубине двора, занимая всю его длину, а справа была конюшня, в которой когда-то ржали и остро хрустели клевером арабские верховые жеребцы. Джаннатхон любила их слушать и поглядывать из-за двери на то, как они обмахивались серыми хвостами, хотя чаще бегала в коровник — помогала матери доить и по утрам вносила в дом теплое молоко. Всей семьей ели лепешки со сливками… У конюшен рос высокий тут с черными ягодами, от которых все лето были фиолетовыми непросыхающие губы. Зато он сам высох и упал. Только пенек остался… Под тутом, в конуре, жила большая казахская овчарка. Как же ее звали? О аллах, прости и помилуй… Алапар! Алапар! Никто не отзывается… Ни конуры, ни овчарки…

В другой стороне только каменный след от очага, где мать готовила пищу. Там всегда маячила ее согнутая спина… Тук, тук, тук… Тук, тук, тук… это брат Зейнал рубит морковь длинными ножами. Для плова… Нет ни матери, ни брата Зейнала… Никого нет… А там, где перед обеими террасами дома цвели розы, растет злая жирная трава, растопырив волосатые лопухи…

По щекам Джаннатхон катились слезы.

— Дильбархон!.. Хо-о, Дильбархон! — ласково позвала она, повернувшись к забору.

В ответ оттуда обычно пищал комариный голос подружки: «Ляббай!» Это значило: «Я слушаю вас, Джаннатхон!» Одна из них перебиралась через забор к другой, чтобы не терять времени, не бегать кругом, и часами две девочки стучали ладошками в разноцветный мяч, подлетающий к ним от земли, считали удары и кружились.