Судьба - [29]

Всю ночь секло по стенам вагончика, всю ночь гудело и выло в воздухе, а они курили и разговаривали. Они все время были настороже, ожидая любой беды, но, как водится среди людей, для которых опасность стала привычной, успевали еще и вспомнить о чем-то и пошутить.

— Ну, прекрасно, Шахаб! Из-за этого ветра просижу я у тебя на вышке до зимы! — радовался Бардаш.

Он в самом деле был рад, что видит друга.

— Зимой ветры еще похлеще, — отвечал Шахаб. — Живи хоть год. Не прогоним.

— Боюсь, и за год не наговоримся.

— А ты еще человек, если приехал в пустыню поговорить с другом.

— А кем же я, по-твоему, должен стать? Еще человек! — не без обиды передразнил Бардаш.

— Большим начальником.

Бардаш шутливо замахнулся на Шахаба.

— Ох, я тебе сейчас как!..

Но вместо того, чтобы тузить друг друга, они обнялись.

Что бы ни случилось в жизни, они оставались друзьями. Как бы высоко ни вознесла одного судьба, как бы вдруг — ведь все бывает нечаянно — ни уронила другого, они оставались друзьями. Далеко ли, близко ли — они оставались друзьями. И как это нужно людям… Быть может, нужнее всего.

— Ну, герой! Ты доволен своим успехом?

— Нет. Да и какой успех, — печально сказал Шахаб. — В газетах? А на деле-то пшик. Зачем он нужен, такой успех?

— Что же дальше?

— Останови Надирова. Ты же можешь теперь это сделать?

— Не знаю. Со мной могут не посчитаться.

— Почему?

— Я молодой. Новенький.

— Ложись на рельсы.

— Переедут. С твоей помощью. Надиров теперь всюду только и твердит: нашел же Шахаб Мансуров газ! Сразу!

— Не могу понять, — сказал Шахаб. — Нужен газ или нужен шум? Когда это кончится?!

— Ты почему молчишь о Ягане? — спросил Бардаш.

— А ты чего меня о ней спрашиваешь? Это я должен тебя спросить… Что у вас там стряслось? Неужели еще не помирились?

— Нет.

— Ого! Может быть, ты приехал, чтобы я вас помирил?

— Я приехал к другу.

— Удивляет меня Ягана. Ну, у Надирова привычка — вперед, вперед, усеем телами дорогу к победе!

— Ты не смейся. Он и сам готов умереть.

— Ну, насчет тел я преувеличиваю, а деньгами-то он Кызылкумы усеет так, что самый дешевый газ станет дороже угля. Нет, Бардаш, хочешь, я приеду с тобой в обком и скажу кому угодно, что втемную бурить нельзя. Это глупо.

— Ну, а Ягана? Она глупая? Скажи ей.

— Ягана дала себя обмануть.

— Нет, тут все сложней, Шахаб! Люди торопят будущее, смотрят далеко вперед.

— Может быть, оттого мы и не видим непорядков под носом, — грустно пошутил Шахаб.

Ветер засвистывал, подныривая под вагон, злился, пытаясь сдернуть его с места, а раз не удавалось, то норовил засыпать, окатывая волнами песка.

Бардаш думал о Ягане: а где она сейчас? Она пошла за ним в пустыню, и среди этого визга и грохота проходит ее жизнь, год за годом… А тут еще его назначение в обком! Он стал представлять себе, как она просыпается без него, как умывается над прутиком будущей чинары, как, прикрывая глаза руками, идет сейчас сквозь песчаный поток, тревожась обо всех разбросанных по пустыне буровиках и горюя, что не в силах остановить ветра… Ему стало боязно за нее.

Может быть, не только оттого Бардаш так долго вертелся тут, в пустыне, что дела не шли, но еще и потому, что не хотел, чтобы отчаяние охватило Ягану без него, когда его здесь не будет. Хотя они и не встречались, он все же был рядом…

И когда на рассвете он услышал шум мотора, он подумал, что это она, и не удивился, увидев ее с порога вагончика.

— Ягана!

— Бардаш!

Видно было, что и она не спала. Глаза ее опухли, воспалились. Соскочив на землю, он взял ее за руки и почувствовал, что даже пальцы ее похудели.

— Как же вы можете в такую погоду ездить без шофера? — сказал он.

— Ветер стихает.

Может быть, и правда, ветер стал потише, а может, просто к нему уже притерпелась. Он дул и дул — и это было не на один день. Но сейчас и ветер был кстати, он всех загнал в укрытия. Они были вдвоем в пустыне. Все же они обошли вагон. Привалившись спиной к стене вагона, Бардаш обнял Ягану, стараясь защитить ее, прижал к своей груди и стал целовать черные-пречерные глаза. Только у нее были такие.

Он терся о ее щеку своей щекой, стискивая тоненькую девичью талию жены, прижимался лбом ко лбу и глазами к глазам. У нее потекли слезы, он почувствовал это, и, когда приподнял руку, слезы упали на его пальцы. Тогда он стал целовать ее во влажные ресницы. Говорят, что слезы только солоны и не имеют другого вкуса, как дождь. Неправда, что и дождь не имеет вкуса. Он всегда несет свои запахи, и навстречу ему поднимаются запахи земли.

Слезы Яганы были сладки.

— Оставьте, я такая пыльная, — говорила Ягана, не отворачивая лица.

Он снимал пыль с ее лица своими губами.

— Разве можно съесть всю пыль Кызылкумов? — спросила Ягана и отстранилась, потому что увидела Шахаба.

Шахаб протягивал ей веточку нежного исырыка, тонкой травки, усеянной снежинками белых соцветий.

— Это мой утренний привет вам. Его принес ветер.

— Рахмат, — поблагодарила она и всунула веточку в волосы.

— Ягана Ярашевна! — раздалось по соседству.

За ее спиной стоял тощий Ахмад Рустамов, бригадир монтажников, молодой инженер, щеголь, с прилипшей к губе сигаретой. Ну бывают же такие смешные люди даже в пустыне! Совсем неплохой и храбрый парень, а отпустил волосы, как Меджнун, усы, похожие на хвост ящерицы, подбривал брови, носил цветные косыночки на шее, заправляя их концы под воротник рубашки, и ходил на прямых, словно деревянных, ногах, обтянутых узкими брючками. И, конечно, не вынимал изо рта сигареты, беспрестанно обкуривая собеседников и собеседниц.