Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [68]

Если бы члены ревкома приняли эти пункты, то впоследствии подверглись бы суровому наказанию со стороны советских властей. Так что условия были отвергнуты. Войскам Войцеховского разрешалось пройти через Иркутск только в том случае, если они сдадут оружие. На этом переговоры были прекращены, и 4 и 5 февраля белые возобновили наступление и вышли на окраины Глазкова. Положение ревкома стало незавидным. Его собственные войска были слабы, в городе царило недовольство и нищета, полагали, что в Иркутске существовало белогвардейское подполье, а чехи руководствовались исключительно личными интересами. В этой опасной ситуации (сильно напоминавшей ситуацию с царственными заложниками в Екатеринбурге в июле 1918 года) ревкому ничего не оставалось кроме как выполнить свой долг: в ночь с 4 на 5 февраля было решено казнить Колчака и Пепеляева, пленников 5-й армии. Что и исполнили вечером 6 февраля.

Глава 20 Прорубь

Утром 6 февраля Колчак в последний раз предстал перед Чрезвычайной следственной комиссией. Он отдавал себе отчет в происходящем. Он знал об ультиматуме Войцеховского, заметил усиление тюремной охраны, периодически слышал отдаленный грохот орудий за Ангарой. Попов отметил, что как раз в те последние дни во время обыска тюрьмы перехватили записку, адресованную Тимиревой, в которой Колчак предвидел, что ультиматумом Войцеховского «лишь ускорится неизбежная развязка». Сам факт записки показывает, что узников теперь охраняли более тщательно и не разрешали посещать соседние камеры.

Согласно свидетельству Попова, Колчак в последний день «был настроен нервно, обычные спокойствие и выдержка <…> его покинули», но и сами следователи «нервничали и спешили». Они уже не интересовались подробной «автобиографией», а добивались дискредитирующих показаний об омском режиме, и, поскольку у них оставался всего один день, им, по признанию Попова, удалось это сделать «в очень скомканном виде».

На первых восьми заседаниях следователи задавали Колчаку в среднем по двадцать четыре вопроса; на девятом – почти в шесть раз больше. От их вежливости не осталось и следа. Они больше не начинали обращение к нему словами: «Скажите нам, адмирал» или «Я хотел бы поставить следующий вопрос». Они сами были перепуганы и вынуждены увеличить темп допроса, а потому стали жестче и требовательнее. Однако, даже находясь под сильным давлением, адмирал придерживался единственно возможной в его положении линии поведения. Попов отмечал: «…Колчак, очень нервничая, все-таки проявил большую осторожность в показаниях: он остерегался и малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, которые попали или могли еще попасть в руки восстановленной советской власти».

Первую серию вопросов, не самых важных, задал Алексеевский. Встречался ли Колчак с князем Львовым? Савинковым? Генералом Апрелевым? Колчак не смог идентифицировать в памяти Апрелева… Каковы были его отношения с французским верховным комиссаром Реньо, на которого он туманно ссылался в письме Тимиревой?.. Текстуально протоколы последнего заседания комиссии не очень отличаются от предыдущих до того момента, пока к допросу не приступает юрист Попов.

Абстрактные вопросы – связи Колчака с союзниками или его отношение к перемирию, заключенному 11 ноября 1918 года и положившему конец мировой войне, – Попова не интересовали. Он спрашивал об арестах и казнях, пытках и захватах заложников, о чем сам знал немало. Вскоре допрос стал напоминать полет пустельги, бесцельно вроде бы парившей над полем и вдруг застывшей, нацелившейся на добычу: Попова интересовало декабрьское восстание 1918 года в Куломзине и его жестокое подавление. На первых заседаниях Попов уже задавал несколько вопросов, теперь представился долгожданный случай, и он не преминул им воспользоваться.

Когда началось восстание в Куломзине, Попов находился в омской тюрьме и его имя попало в список подлежащих казни в ходе последовавших за подавлением восстания репрессий. Но поскольку он болел тифом, тюремщики отказались возиться с ним, а Бартошевский с подручными не рискнули войти в палату для больных тифом. Так вот Попов и выжил.

Поэтому Попов не понаслышке знал почти все о так называемых «полевых военных трибуналах» и массовых расстрелах после них, а иногда и перед ними. («Вы, как верховный правитель, должны были знать, что на самом деле никаких судов не происходило, что сидели два-три офицера, приводилось по пятьдесят человек, и их расстреливали».) Он знал и о повальных телесных наказаниях. Он знал и о пыточных камерах в контрразведке Ставки. («Я сам видел людей, отправленных в Александровскую тюрьму, которые были буквально сплошь покрыты ранами и истерзаны шомполами, – это вам известно?») И он скрупулезно изучал захваченные материалы расследований, которые верховный правитель назначал в случае самых страшных зверств.

Ответы Колчака на эти острые вопросы были неубедительны – например, что он серьезно болел во время этих инцидентов. «Я не помню… Таких сведений у меня не было… Мне об этом не докладывали… То, что вы сообщаете, было мне неизвестно». В действительности его ответы уже не имели ни малейшего значения. Ему нечего было терять, его следователи ничего не могли выиграть. Однако обе стороны в душном помещении девять дней играли в одну и ту же странную игру, и, хотя в исходе никто больше не сомневался, они все еще продолжали подчиняться тем же правилам, все еще были увлечены своей игрой. Очевидно, что Колчак чувствовал себя неуютно, в первый раз оказавшись в столь невыгодном положении.