Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [66]

Следователям так и не удалось заставить Колчака изменить оценку событий, даже если это казалось вполне возможным. Типичное силовое давление мы наблюдаем, когда речь заходит о поражении России в Русско-японской войне. Алексеевский настаивает: «Вы <…> не могли не видеть, что наши морские неудачи определились политическими обстоятельствами… Вы тогда не пришли, как и большинство интеллигентного русского общества, к выводу, что необходимы политические перемены во что бы то ни стало, хотя бы даже и путем борьбы?»

Колчак (который в той войне воевал, получал награды, был ранен и захвачен в плен) не попался на удочку. «…Главную причину (нашего поражения) я видел в постановке военного дела у нас на флоте… Флот не занимался своим делом… Я считаю, что политический строй играл в этом случае второстепенную роль. Если бы это дело было поставлено как следует, то при каком угодно политическом строе вооруженную силу создать можно, и она могла действовать».

Снова и снова следователи возвращались к этому вопросу. «Главой всех военных сил был император… У нас есть поговорка: рыба гниет с головы. Не приходили ли вы к убеждению, что именно сверху нет ничего, кроме слов, в отношении ответственности и руководства?» Колчак не собирался отрекаться от своих убеждений. «Я считал, что вина не сверху, а вина была наша – мы ничего не делали». Он проиллюстрировал свой тезис замечанием о низком уровне боевых стрельб на флоте в 1904 году. Командование отдавало резонные приказы об учебных стрельбах, однако исполнение тех приказов было «никуда не годное благодаря общему невежеству, отсутствию знаний у наших руководителей, отсутствию подготовленных людей для того, чтобы руководить флотом». Десять лет спустя – при том же политическом режиме – «после страшного урока у нас был флот, отзывы о котором были самые наилучшие, постановка артиллерийского дела была великолепно разработана». Политика, повторил Колчак, не имела к этому никакого отношения.

Следователи не отступались: «Наверняка катастрофа Русско-японской войны вызвала у вас некоторые сомнения относительно царской династии и личности самого царя». – «Нет, – ответил Колчак, – я откровенно должен сказать, что это у меня никаких вопросов не вызывало». Так и продолжалось час за часом, день за днем. Колчак подавлял своих следователей, как медведь загнавших его собак. Он был слишком горд и слишком честен, чтобы приспосабливать свои показания к их доктринерским требованиям, и слишком независим (по существу, он уже был мертвецом и вне пределов их досягаемости), чтобы заботиться о производимом впечатлении. И все же он так увлекся реконструкцией своего прошлого, что не искал легких путей, ни разу не сказал обреченно: «А, ладно. Пусть будет по-вашему».

Тем временем следователи постепенно подошли к периоду революции и Гражданской войны и, возможно, ожидали, что ответы Колчака станут более сдержанными и осторожными. Даже намеков на это мы не наблюдаем. Только когда приходилось говорить о других людях, адмирал отрицал факт своего знакомства с ними или ссылался на забывчивость. Он не мог не знать, что большая часть правительственных архивов попала к Советам и даже если пока в целом недоступна иркутской следственной комиссии, то наверняка будет подробно изучена обвинением, когда дело дойдет до суда. Так что в отношении себя Колчаку не было смысла темнить и тем более лгать.

Адмирал свободно говорил о многом, лежащем вне сферы компетентности не только его следователей, но и всех, кто находился в России. Например, он правдиво рассказал все о своих связях с британцами в Токио и Сингапуре и с японским Генеральным штабом; он упомянул о своих контактах с начальником военно-морской разведки в адмиралтействе. Все эти факты, по существу вполне безобидные, советский государственный обвинитель легко обратил бы бы против него.

Колчак также не был готов скрывать свои личные убеждения, какими бы они ни были возмутительными для его тюремщиков и потенциально губительными для него самого. Как-то он сказал как само собой разумеющееся, что, по его мнению, «у большевиков мало положительных сторон». В другой раз его спросили: «Как вы лично относитесь к погонам?» Этот вопрос, сам по себе очень пустячный, у нас в русской действительности превратился в большую проблему[43]. Колчак ответил, что он ценит погоны на том основании, что они являются истинно российским знаком отличия, не существующим нигде за границей: «Я считал, что армия наша, когда была в погонах, дралась, когда она сняла погоны, это было связано с периодом величайшего развала и позора. Я лично считал – какие основания, чтобы снимать погоны? Вся наша армия всегда носила погоны». Вряд ли пленник мог более резко заявить о своих контрреволюционных убеждениях, даже если бы плюнул на красный флаг.

Закончив 4 февраля восьмое заседание, комиссия перешла от зачастую праздных вопросов к изучению недавних деяний Колчака, включая государственный переворот, который привел его к власти в Омске менее пятнадцати месяцев тому назад. Другими словами, комиссия наконец-то собралась заняться существом дела. Однако, когда члены комиссии собрались вновь через два дня, атмосфера резко изменилась. Причиной явились события, произошедшие западнее Иркутска.