Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [65]

Комиссия приступила к допросу с элементарного («Вопрос. Вы адмирал Колчак? Ответ. Да, я адмирал Колчак») и перешла к установлению фактов: ему сорок шесть лет, жена и девятилетний сын во Франции, был верховным правителем Российского правительства в Омске – «оно называлось Всероссийским, но я лично этого термина не употреблял». Затем Попов спросил о «госпоже Тимиревой, которая здесь добровольно сдалась под арест»: «Какое она имеет к вам отношение?»

Колчак: «Она – моя давнишняя хорошая знакомая; она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам – больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней, и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она приехала сюда тогда, когда я был задержан чехами. (Эти слова явно относятся к переводу Колчака из его личного поезда в вагон второго класса, прицепленный к чешскому эшелону) Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною».

Затем Попов спросил: «Скажите, адмирал, она не является вашей гражданской женой? Мы не имеем право зафиксировать это?» Сей вопрос был вызван желанием Попова согласовать статус Тимиревой с большевистскими нравами. В период развала множества семей из-за воцарившегося хаоса большевики мало ценили официальный брак и поощряли признание незаконных браков defacto. Колчак ответил кратко: «Нет».

Затем обмен относительно отрывистыми репликами принял характер допроса. В первый день, пока Колчак рассказывал комиссии историю своей ранней жизни, его длинный, но четкий монолог прерывался лишь полудюжиной вопросов, ни один из которых не был неловким или враждебным. Колчак рассказывал, что отец его служил в морской артиллерии, участвовал в Крымской войне, побывал во французском плену; мать – уроженка Одессы, из провинциальных дворян. У него было две сестры, одна умерла, где находится вторая, он не знал. Сам он женился «здесь, в Иркутске», в марте 1904 года.

Шаг за шагом он вел следователей по своему жизненному пути: служба в военном флоте; удовлетворение склонности к океанографии и гидрологии, неосуществленные мечты об исследовании Антарктики; наконец, выпавший шанс сопровождать экспедицию барона Толля на Таймыр и острова Новой Сибири (Новосибирские острова) в 1900 году. После трех зимовок в Арктике Толль не вернулся из опрометчивого рекогносцировочного путешествия на остров Беннета. Ледовая обстановка обрекла его поиски на неудачу, и оставшимся исследователям осталось лишь прекратить работу и вернуться домой.

В Императорской Академии наук, финансировавшей смелое предприятие, были глубоко озабочены судьбой Толля. Колчак вызвался организовать спасательную экспедицию, даже если придется передвигаться на гребных шлюпках. Академия наук предоставила ему необходимые средства, и именно на гребных шлюпках (на одном из этапов экспедиции спасателям пришлось провести в них сорок два дня и сорок две ночи) дошел до острова Беннета отряд молодого морского офицера. Выяснив обстоятельства гибели Толля, экспедиция вернулась в Россию накануне Русско-японской войны.

Читателю уже, должно быть, понятно, что комиссия успешно достигала второй из своих целей: дать беспристрастный «автопортрет Колчака». В его рассказе мирно уживались оправданная гордость и природная скромность. Длинные, практически спонтанные показания оставляют впечатление поиска истины, желания установить основные вехи на приближающемся к завершению пути. Впоследствии Попов замечал: «Он знал, что его ожидает. Ему не было нужды что-нибудь скрывать для своего спасения. Спасения он не ждал, ждать не мог и не делал ради него попытки хвататься за какие бы то ни было соломинки». Однако невозможно не заподозрить, что в этом было нечто большее, чем предполагает невольное великодушие его (в конце) самого безжалостного следователя.

Более года Колчак пребывал не в ладу с судьбой и с самим собой; он играл роль, для которой не годился, в компании, к которой не питал интереса. Он обманывался в своих надеждах, доверял недостойным доверия людям, совершал непростительные ошибки. Последние два месяца он провел в заключении самого оскорбительного свойства. Запертый в железнодорожный вагон, как дикий зверь в клетку, вынужденный терпеть унижения, он ничего не мог изменить, ему нечем было развлечь измученный разум, кроме как кошмарной панорамой поражения, бесконечно разворачивавшейся вдоль тракта на его глазах. Он стремительно скатился с ослепительной высоты власти в бездну полного поражения и абсолютного бессилия. Теперь он находился в тюрьме в ожидании неминуемой смерти.

И все же в этих жестоких обстоятельствах арестант словно укреплялся духом, что сказывалось на его манере держаться. Членам комиссии до самого последнего дня казалось, будто он испытывает облегчение и почти совершенно безмятежен. В показаниях адмирала нет ни следа нервного напряжения, внезапных приступов гнева, часто отмечаемых людьми, знавшими Колчака как верховного правителя в Омске. Казалось, он просто искренне заинтересован в том, чтобы честно изложить ход событий. Попов объясняет эту откровенность предположением, что Колчак давал свои показания «не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира». Но вряд ли Колчак мог подумать, будто отчеты о допросах, производимых в тюремной камере, когда-либо будут опубликованы, и мысль о том, что он говорил столь свободно, чтобы произвести впечатление на потомков, так же невероятна, как теория о том, что он пытался облегчить работу комиссии. Из его показаний встает образ человека, который радуется возможности разобраться в своей жизни и делает это так, как умеет, причем находит в этом странное, смутное удовлетворение.