Студенты последнего курса - [11]

21.06.1952

Вчера из Баранович добирался домой на машине. Ехал один, проводив Антоновича на автостанцию (ему на Слоним), а сам пошел на Несвижскую улицу, чтобы найти попутную машину, так как пригородный поезд отправ­ляется поздно вечером.

Возле контрольной будки, где обычно сидят ревизоры, ждал три часа. Какой-то шофер ехал в Начу через Ляховичи, взял и меня. Грузовик-пятитонка мчался вовсю. Передо мной на пустых ящиках подскакивал старик с ре­денькой седой бородой и красным носом. Шея его, худая и длинная, была голой, воротник старомодного бурнуса, подпоясанного веревкой, он почему-то не поднял, а торбу с хлебом, которую держал за плечами, тоже всю дорогу не снимал. Я сильно проголодался, и этот аппетитный хлебный запах не давал мне покоя всю дорогу — до самых Ляхович, где старик слез.

Из Ляхович выехали на незнакомую мне дорогу, на­чали сворачивать на юг, и меня все время беспокоила мысль, что шофер может ошибаться — и вместо трех ки­лометров мне придется топать до Жеребкович все десять.

Но потом дорога свернула влево, мы проехали лес, и я увидел деревню Перехрестье, от которой не так уж далеко до станции.

Шофер остановил грузовик.

Я пошел лугом и скоро выбрался на железную дорогу. Прошел по шпалам километра два, а потом у Яцковщины спустился в лощинку возле насыпи и, утомленный доро­гой, сразу заснул. Разбудила дрезина. В три часа я уже был дома.

Дома застал всех: отца, мать, младшего брата. Не хва­тало только Зоси, сестры. Когда она вернется? По зако­ну — через три года. Два уже отбыла. Мать все время ждет. Рассказывает мне: видела сон, что Зося билась — дралась со всеми домашними. Значит, жди, что скоро при­бьется.

Мать говорит: три года ей придется горевать. Увидим. Перед этим я написал заявление в Верховный Суд БССР, но ответ разочаровал меня. Поэтому письмо в Москву по­сылал уже без той уверенности, что была раньше. Но верить надо, иначе нельзя... Хуже всего, что Зося боль­ная, все время у нее держится низкая, «гнилая» темпера­тура. Может, как раз это самое важное, за что надо ухва­титься? Как-то надо ее спасать. Но как?

30.08.1952

Мне часто приходится бывать в дороге одному, одино­чество всегда трудно переносить, но сегодня почему-то особенно тяжело.

Утром Коля проводил меня на станцию. Идти километ­ров пять. Он нес мой чемоданчик, на этот раз довольно тяжелый: одолженное сало, жареный гусак, яблоки, краю­ха домашнего хлеба, который я очень люблю.

Я хотел забрать у Коли чемоданчик, а он не давал, хотя уже сильно уморился. Нас провожал наш верный сторож Мурза, пестрая большая собака, которая помнит меня еще со школы. Она не шла за нами, а бежала вдоль дороги, по кустам, по жнивью, все что-то вынюхивала, гонялась за птицами, подбегала ко мне, терлась о ноги, глядела на меня своими умными глазами, будто хотела что-то сказать, и снова, высунув язык, пускалась вперед.

Миновали Яцковщину — половину дороги, и я угово­рил брата вернуться. Он был грустный, на прощанье сказал, что мне завидует. Я успокоил его, как мог, пожелал успехов в учебе.

Взойдя на насыпь, я зашагал один. Через некоторое время оглянулся — за мною по шпалам трусила собака. Удивительно, что она не опережала меня: видимо, не хо­тела попадаться на глаза, зная, что я опять прогоню ее. Заметив, что я оглянулся, она виновато опустила голову, поджала хвост и как-то стыдливо-осторожно подбежала ко мне, начала ластиться возле ног, будто просила прощения за самовольство. У меня защемило сердце, горький комок подступил к горлу. Я не закричал на нее, а открыл чемо­данчик и отдал ей свой завтрак, который мать подготовила мне в дорогу. Она съела, казалось, только для того, чтобы не обидеть меня отказом, несмело смотрела мне в глаза и ждала. Я похлопал себя по колену. Она все поняла, вскочила мне лапами на грудь, лизнула теплым языком щеку, завиляла пушистым черным хвостом, а лапами, как руками, старалась обхватить меня за шею.

В блестящих глубоких глазах ее светилась несказанная радость. Собака ласкалась ко мне, тихо скулила, будто просила вернуться.

Я потрепал ее за уши, она еще раз лизнула меня в ли­цо, запрыгала, припадая на живот, радуясь, что я по­нял ее.

— Иди домой, Мурза! Иди! — И я показал ей на доро­гу: — Марш!

Она сразу же поникла, снова стала виноватой и уни­женной, пригнула голову и нехотя отошла на несколько шагов от меня, но оглянулась и стала, будто ожидая, что я одумаюсь и позову ее снова.

— Иди! — крикнул я громче, хотя мне было больно кричать на нее.— Я вернусь, иди!

Собака неуверенно, все время оглядываясь, пошла назад, видимо, унося в сердце обиду на человека, который не понял ее и не захотел принять ее верной дружбы.

Долго все это не выходило из головы. Теперь я в Столбцах на вокзале — сижу, жду, пока пригородный пойдет на Минск. Кто-то очень умный со­ставлял расписание движения пригородных поездов. В Столбцах надо просидеть более пяти часов, едешь ты из Баранович в Минск или из Минска в Барановичи — все равно. Некоторые не скучают — играют в карты, за­водят дорожные романы...

Мысли разные, и прежде всего о доме. Ехал и боялся, что родители скажут — бросай учебу, трудись по хозяй­ству. Но нет — как-то еще держатся. Отец косится, ему трудней, а мать готова последнее отдать, залезть в долги, лишь бы ее дети не голодали.