Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [44]

Но все эти рассуждения оказались бесполезными. Его репутация была окончательно опорочена, причем даже среди либералов. Тыркова-Вильямс в своем дневнике сообщает о беседе с Р. Г. Винавер, женой видного кадета, которая вполне недвусмысленно дала понять, что считает Струве психически ненормальным[118].

Направленная против интеллигенции кампания 1907–1909 годов, которую Струве вдохновлял, возглавил и жертвой которой пал, наделала много шума, но не достигла своей цели. Русская интеллигенция, как социалистическая, так и либеральная, не нуждалась в критике; напротив, она с негодованием отвергала подобную критику и безжалостно исторгала из своей среды всех, кто пытался усомниться в ее моральном превосходстве или исторической миссии. Таким образом, как и предсказывал Струве, 1917 год оказался лишь повторением 1905-го. Тогда русская интеллигенция вновь не сумела освоить конструктивные политические установки и встать выше партийных дрязг; в итоге она так и сгорела в огне, который после 1917 года в течение нескольких десятилетий бушевал в России.

Глава 3. Экономическая теория

Существует ли что-нибудь еще более постоянное, менее изменчивое, подкрепляющее собой реальные цены, вырабатываемые в живом процессе обмена..?

Это проблема, которую предстоит разрешить политической экономии.

Парето, 1907

Рядом с ценой, над нею, или под нею, не существует никакого другого экономического явления.

Струве, 1913

В своей профессиональной, академической жизни Струве занимался в первую очередь историей и теорией экономики; даже если бы он не успел отличиться ни в чем другом, экономические труды уже обеспечили бы ему выдающееся место в истории русской мысли. В 1917 году он был удостоен высшего научного отличия в России — полноправного членства в Академии наук. В следующем году большинство факультетских преподавателей самого престижного в стране Московского университета (тогда еще свободного от коммунистического диктата) рекомендовало его на заведование кафедрой политэкономии. Иными словами, Струве не испытывал недостатка в общественном признании; по всей видимости, можно с полным основанием утверждать, что к середине своего пятого десятка он был признан наиболее выдающимся российским экономистом-теоретиком.

Обеспечивая Струве известность и престиж, экономические изыскания выполняли в его жизни еще одну важную функцию. Согласно его убеждению, любой человек, активно занятый общественной деятельностью, нуждался в духовном пристанище, в котором можно было бы переждать трудные времена. Для Струве таковым было изучение экономики. По меньшей мере четыре раза, как только обстоятельства оборачивались против него, а активное участие в политике делалось недоступным, Струве замыкался в научной работе: так было в 1898–1900 годах, когда друзья социал-демократы, наказав Струве за отступничество, исключили его из движения; примерно то же самое повторилось в 1915–1917, когда он расставался с Конституционно-демократической партией, затем — в 1921–1924, когда, покинув Россию, ему пришлось налаживать жизнь в эмиграции, и, наконец, — с 1927 до самой смерти в 1944 году.

Экономические изыскания составляли существенную часть духовной работы Струве как в теоретическом (философском), так и в публичном ее аспекте. Ибо, несмотря на приписываемое ему интеллектуальное непостоянство, этот мыслитель всю свою жизнь сохранял примечательную приверженность определенным умственным установкам и методикам, а его взгляды на самые разные вопросы были куда более целостными, нежели казалось современникам или — позже — исследователям его карьеры.

В контексте европейской интеллектуальной традиции идеи Струве можно отнести к крайней разновидности позитивизма — к той школе, которая на протяжении всего предыдущего столетия наносила сокрушительные удары традиционной философии, преобразовывала художественную и литературную критику, и, самое главное, произвела революцию в методологии естественных наук. Я имею в виду течение, первоначально представленное неокантианством, последователи которого, намеревавшиеся вскрыть тайные пружины понятийного мышления, отделить эмпирически подтверждаемое от «метафизического» и выявить пределы приложения законов и терминов любой научной дисциплины, подвергли логику и терминологию науки скрупулезному критическому анализу. Предполагалось, что подобное начинание обогатит другие отрасли познания преимуществами методологии, столь ярко проявившей себя в физике и химии. Более того, было принято считать, что тотальная критика методов и логики самих естественных наук также продвинет их вперед. Так, критика механистической философии физики, осуществленная неопозитивистами (прежде всего Эрнстом Махом), проложила дорогу открытию квантовой теории и теории относительности. В философском познании критические усилия так называемого «венского кружка» (Карнапа и Витгенштейна), а также его английских единомышленников (Рассела и Мура) низвели традиционную философию до состояния бледной тени самой себя, превратив ее в служанку науки, главными средствами выражения которой стали формальная логика, лингвистика и математика. В литературе «новая критика», сосредоточившаяся на формальном анализе словаря, образного ряда, структуры текста и полностью игнорировавшая содержательную и эстетическую сторону художественного произведения, вытеснила академическую традицию. В этом и других подобных случаях основу народившихся направлений тоже составлял «логический позитивизм»: его последователи воспринимали явления в строго позитивистской манере, ограничивая себя сугубо эмпирически доказуемыми и количественно фиксируемыми «фактами». Анализируя эти «факты», позитивисты действовали в основном методами логики, главное внимание уделяя непротиворечивости и состоятельности своих тезисов. Новая методология «очищала» ту или иную дисциплину, исключая из сферы ее интересов все феномены, не поддающиеся эмпирической верификации и логической доказуемости.