Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [43]

Политические провалы 1905–1906 годов усугубили неполноценность интеллигенции. Революция предоставила ей долгожданный шанс утвердить в России более свободное и справедливое общество, но она не смогла воспользоваться такой возможностью. С учетом этого факта ее претензии на политическое руководство виделись столь же несостоятельными, как и притязания на культурное лидерство.

Даже среди тех интеллигентов, кто выступил в защиту своей социальной группы, многие вынуждены были признать, что она переживает «кризис» и что «Вехи», несмотря на ошибочность предлагаемых ими решений, заслуживают похвалы за открытую постановку данной проблемы. Тот факт, что авторы книги оказались выходцами из того же общественного слоя, который критиковали, — они сами были, если можно так выразиться, «держателями акций», — делал их атаку гораздо эффективнее тех нападок, которые могли исходить извне, то есть от консерваторов, чье мнение всегда рассматривалось как вполне предсказуемое и, следовательно, не стоящее внимания.

Невозможно — да и бессмысленно — пытаться восстановить весь ход дискуссии, рожденной выходом «Вех»: предмет слишком обширен и подробно изучен другими[105]. Достаточно сказать, что реакция на книгу оказалась в основном негативной. Социалистическая и либеральная пресса, управляемая людьми, считавшими себя интеллигентами и, следовательно, воспринявшими книгу как личное оскорбление, сплотила ряды и ответила потоком насмешек и брани. Как повелось в России того времени, содержательная сторона проблемы вовсе не обсуждалась: в фокусе общественного внимания оказались политические следствия высказанных авторами взглядов. Результатом стало то, что писатель Андрей Белый (которому книга очень понравилась) назвал «военно-полевым расстрелом сборника»[106]. Кадетский ответ, сборник под названием «Интеллигенция в России», можно отнести к числу наиболее мягких[107]. Здесь признавалось, что в «Вехах» поднята вполне реальная проблема, но в то же время утверждалось, что кризис интеллигенции — явление временное, а будущность ее «блистательна». Милюков выражал абсолютную уверенность в том, что интеллигенция сумеет преодолеть «ядовитую поросль» «Вех» и сохранит приверженность пути, проложенному в течение двух предшествующих столетий[108]. Социалисты, изображая авторов «Вех» в качестве «реакционеров», были куда суровее. Но настоящие реакционеры, со своей стороны, от книги всячески отказывались, с воодушевлением подчеркивая, что трое членов авторского коллектива принадлежали к крещеным евреям (Гершензон, Изгоев и Франк), а остальные были просто «иудофилами»[109]. Мережковский тоже не остался в стороне: в публичной полемике со Струве он заявил, что подобно тому как Толстого в свое время отлучали от церкви, так и авторы «Вех» отлучили себя от интеллигенции[110].

Благожелательные отклики, когда таковые были, исходили в основном от представителей тех кругов, которые сегодня принято называть «творческой интеллигенцией», то есть не от публицистов, а от настоящих писателей. Весьма бурно на «Вехи» отреагировал Толстой; в главном мотиве книги он уловил созвучие с собственным убеждением в том, что истина — это внутреннее озарение. Он набросал статью, в которой жестко критиковал язык и стиль сборника, но не стал публиковать ее, опасаясь навлечь лишние неприятности на молодых авторов, которых считал «лучшими представителями интеллигенции»[111]. Андрей Белый написал страстный очерк, в котором называл сборник замечательной книгой[112]. В.В. Розанов полагал, что это «благороднейшая книга из всех, появившихся в последние годы, преисполненная героизма и самоотречения»[113].

Лично для Струве публикация «Вех» имела одно неприятное последствие. Среди почитателей книги оказался архиепископ Антоний (Храповицкий), известный писатель и крайне консервативный политический деятель, опубликовавший открытое письмо ее авторам. В этом документе Антоний заявлял, что знакомство с «Вехами» стало для него настоящим «праздником»: прежде он полагал, что русское общество безвозвратно потеряно, но теперь к нему вернулась надежда[114]. Струве немедленно отреагировал[115], поблагодарив архиепископа за добрые слова. Но, не ограничившись этим, он высказал озабоченность по поводу того, что церковь в России «в плену у той же самой “политики”, духовное освобождение от которой есть в нашем понимании единственный путь к оздоровлению интеллигенции». По его словам, «плененная и несчастная» церковь была национальной трагедией: ее политическое порабощение означало «разложение и гибель». Ответ Антонию вызвал новую бурю в прессе. Уже само по себе обращение «интеллигента» к церковнику как к равному воспринималось негативно; а проведение каких-либо параллелей между интеллигенцией и духовенством было и вовсе непростительно[116].

На эту кампанию Струве ответил статьей «Мой ответ на газетную травлю»[117]. По его словам, он полагал, что реакция газет на его предыдущие публикации уже достигла «предела в смысле необъективности, злобности и несправедливости», но отклики на письмо архиепископу Антонию убеждают в обратном. «Всякий новый образчик этой травли вначале возмущает меня, но это чувство сменяется затем изумлением и тревогой. Тут есть нечто прямо болезненное и даже уродливое». Он напоминал читателям, что в послании иерарху подчеркивал трагические последствия вовлеченности церкви в политику. Его критики, однако, этим моментом нисколько не интересовались: их волновало лишь то, что Струве «бросился в объятия архиепископа». Он намеренно воздержался от личных нападок на Антония (иерарх был активным деятелем Союза русского народа), разъяснял Струве, поскольку путать идеи с личностью крайне опасно: «Нетерпимость к злу не есть нетерпимость к людям: смешивая одно с другим, неизбежно придешь к признанию того, что ради истребления нетерпимого зла можно и должно истреблять людей, являющихся носителями этого зла. Этот путь логически ведет к оправданию смертной казни. Моральное истребление противников ничем принципиально не отличается от истребления физического».