Строение - [7]

Выкопали.

Поставили их на краю, и заговорил пулемёт.

Пала Манька, и ребёночек, что в ногах у неё был, на краю задержался.

— Ты гляди, — сказал кто-то, — дитячко.

— А, это той дуры, — откликнулись. — Пихни его туда же.

— Ты что?

— Пихай, кому сказано. Что ты с ним делать-то будешь, подумал? Пихай.

— Ну как скажешь, — и пихнул.

— Закапывайте, — сказал другой голос.

— Самим?

— Да хоть чёрта найми. Делай.

И тут голос раздался.

— Подмогнуть?

Из-за могилки отца Никона поднялся дурачок.

— О, — сказали, — тащи его сюда.

Притащили.

— Копай, — сказали, и даже заступ выдали. А то б до утра возился.

И он копал.

Когда комья на младенчика упали, заголосил он.

Но дурак даже не остановился.

Всё кидал, пока всё, что было, не высыпал.

Писк из-под земли всё звучал, но глухо.

— Пойдёт, — сказали дураку и отобрали заступ.

— Пошёл! — добавили.

Он побежал и пропал во тьме на погосте.

— Надо было ему в башку вальнуть, — сказали.

— Ты хоть его-то умнее будь, — ответили — сам бы закапывал.

— И то.

Ушли.

И чуть только затихли голоса, из тьмы дурачок вынырнул.

Побежал туда, где едва-едва уже писк из-под земли пробивался.

Копал руками, как собака бешеная, ногти рвал.

Достал.

Землю из ноздрей младенца вытряхнул, грязь с лица отёр.

Темно было, одни звёзды, и не понял дурачок, жив младенчик ещё или нет уже.

Молчал как мёртвый.

Скинул с себя одежонку дурак, завернул в него ребёнка и со всех ног сквозь рощицу. Заскрипели, затрещали ветки.

— Стой! — заорали ему вслед. — Стой, сука!

И пулю вслед пустили.

Дрогнул дурак, дёрнулся, но только глубже в ельник ломанулся.

— Твою мать, — сказали — велено ж было глаз не спускать.

— Болтай меньше. Я здесь остаюсь, а ты пошёл.

— А что я?

— А то. Я ж говорил — валить надо было. Беги, пока не ушёл.

— Что ж он взял? Сопляка? — нога ворохнула грязь. — Или с трупов чего?

— Беги, хфилософ хренов!

Топот, треск веток.

Вздох.

Носком сапога поскидывал тот, что остался, землю в могилу.

— Хотя что с них взять?

Ещё посгребал.

— А впрочем, дурак, что с него возьмёшь. Может и правда на портки позарился.

Бежал дурак сквозь ельник, и ветви хлестали по голому телу, резали рёбра.

Бормотал дурак на бегу:

— Господи, прости, Господи, прости, Исусе Христе, Сыне Божий, прости, помилуй раба твоего, прости неразумного, отведи беду, молю Тебя, ради имени Твоего, святых Твоих, страстотерпцев, спаси, Блаже, душу безгрешную, отведи Врага, ненавидящих Тебя, с пути его, сохрани, Боже, ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава...

Горячечны, сорваны слова его, и дыхание его сбито, но молится он, молится про себя, на бегу:

— Господи Боже, помилуй, Господи, спаси, Исусе Христе, Сыне Божий, и Пресвятая Дева, Мати Бога нашего, помилуй нас…

Хлещут юродивого ветви.

Плохо спала Зинка. Ворочалась.

Почти каждую ночь.

Вот жизнь, почитай, прошла, а что толку? Ни детей, ни мужа, ни денег. Хотя что деньги, сейчас есть, а завтра отобрали. Толку от них.

Вот и всё.

Кривилось лицо Зинаиды, мычала она, впивалась зубами в подушку.

И, наревевшись, засыпала к утру.

Сегодня же только-только задремала, да мужа увидела — будто стоит Сенька у родного крыльца, а взойти отчего-то боится, без шапки, и что-то ей в руках тянет, возьми, мол — как сквозь сон услышала, как зовёт её кто-то и в стекло скребётся.

— Зина! Зина! Открой!

Перепугалась она, решила, что и правда мёртвый Сенька с того света пришёл, но пригляделась — юрод в окно скребёт, и ногти у него в грязи, обломаны, и в другой руке у него узел какой-то.

И просит:

— Зина, смилуйся, возьми! Возьми ради Христа!

И что-то дрогнуло в ней.

Открыла она окно, спросила:

— Чего тебе, дурень?

Сунул он ей в руки узел, сказал:

— Сбереги его, спаси душу живую, а меня ищут, идти мне надо, бежать! — и бегом бросился.

Так и осталась Зинка у открытого окна с узлом.

А дурака и след простыл.

Услышала она шум, и закрыла створку.

Кинулась в угол потемнее, дверь за собой прикрыла, развернула узел.

И малыш, как полузадушенный котёнок, пискнул что-то, когда она вонючую душегрейку дуракову с лица его убрала.

Смотрела Зинаида на младенца, и лицо её кривилось, дрожали губы, и слёзы текли и капали вниз, младенчику на грязный живот.

Поняла она, что Сенька ей протягивал.

Уткнулась она лицом в живот дитячий и заплакала.

Но недолго. Утёрла слёзы, и вместо пелёнки завернула ребёнка в старый платок, тот, что тогда в городе наторговала.

А дурак тем временем петлял по ельнику, и кровь из-под простреленной ключицы уже перестала течь.

Обессилел он, и упал лицом в землю, в старую жёлтую хвою.

Лежал, дышал, как зверь загнанный.

Раздались шаги, треск ломаемых веток.

— Вот ты где, паскуда, — раздались слова и грохнул выстрел.

Сжались пальцы дурака в кулаки, полны хвои, и в свете занимающегося рассвета видел стрелок, как пуля вошла в затылок и разворотила дуракову голову.

Кровь впитывалась в хвою.

Перевернул стрелявший труп ногой.

— Твою мать. Без выпе*дка. Мародёр сраный. И на что только позарился?

Сплюнул и ружьё на плечо повесил.

— Вот ведь тварь. Ненавижу.

— Что угодно, госпожа?

— Здравствуй, Сервио, — сказала девушка — кофе и круассаны, как обычно.

— Да, госпожа, — поклонился официант.

Белые пряди дрожали под ветром из гавани.

— Прошу, госпожа.