Строение - [6]

У церкви, пока отец Никон был жив, сиживал, но подяние не брал. Бывало, протянут ему горбушку, у него от голода аж кишки сводит, слюна по груди бежит, а не берёт, пока не спросит — а что тебе сделать?

И если ответишь — ничего, нет, не берёт.

Головой мотает, отворачивается, слюни грязной ладонью утирает. Взгляд голодный в землю спрячет, и хоть что — хоть в рот суй, хоть на землю ложь — отворачивается, повизгивает.

Оставишь рядом с ним — с земли подхватит, за тобой бежит, в руки суёт.

Не возьмёшь — на забор тебе положит, или под ворота сунет.

Юродивый, что сказать.

И вроде не из тех, что обличает, нет — просто дурачок.

Если сказать — сделай, мол, то-то и то-то, то опять взвизгивает, но от радости, и впереди тебя делать бежит.

Некоторые даже пользовались — дадут горбушку сухую, и надел за неё — весь огород перекопать.

Он кланяется, бежит да делает.

Сенька-Байстрюк шибко любил, когда юродивый ему огород вскапывал.

Специально горбушку отрезал, и, по слухам, засушивал.

Потом в карман клал и к церкви шёл.

Отец Никон ему, бывало, выговаривал — что ж ты, Семён, раб Божий, творишь? Ты ж видишь, человек себя не разумеет, а ты на его пожаре руки греешь.

Да, каялся Сенька, твоя правда, отче, не буду больше.

А потом дурачок ловил отца у входа и молил, чтоб тот Сеньку не ругал, он же ему, дурачку, хлебушек дал, не за так, за дело.

Пытался отец вразумить дурачка, раз да другой, а потом плюнул — ну что с него возьмёшь. А раз ни тому ни другому не втолковать, значит, Господу надо так.

И отец Никон перестал.

А потом его убили.

На пороге церкви схватил пулю из трёхлинейки, и икону вырвали из рук.

Оторвали оклад, а доску бросили.

Нужнее было.

Церковь под склад пустили.

Так дурачок повадился на могилке священника сидеть.

Бедная могилка, что скрывать — крестик деревянный да холм земляной.

Но чистенькая, обметена всегда, цветочки полевые лежат.

А дурачок сидит, смотрит на крестик, раскачивается и мычит чего-то.

И не разобрать — чего.

Сначала гоняли его, но потом привыкли.

— Есть у попа один плакальщик, да и тот дурачок, — сказал проверяющий из города, и на том и порешили.

А Байстрюк своего не бросил — как весна, или прополоть, или выкопать надо — всё к церковке шёл. Только не ко главному входу, как раньше, а на зады, на погост.

Хорошо родилось на огороде. Зинка, жена его, даже в город как-то продавать ездила.

Удачно — денег привезла, да платок новый.

Только потом пришёл домой к Байстрюку председатель, и отдал ему всё Байстрюк. Всё, что жена наторговала. Только платок председатель пожалел.

Долго бабы Зинке да Байстрюку кости потом перемывали.

Мол, отца своего не знал, и денег своих не узнает.

Бесился Байстрюк.

Но недолго.

Что деньги — вода, а коль наложит на тебя председатель ярмо — так юродивый потащит.

Была бы горбушка.

Так и шло.

Долго, лет десять, а может, пятнадцать.

А потом приехали в село военные, согнали мужиков, построили и увели.

Пришла через полгода Зинке похоронка.

Стирала она.

Взяла она бумажку из руки председателя, помертвела лицом да так и пала где стояла.

Юбка до самого сраму задралась.

Председатель поглядел, хмыкнул и пошёл от греха.

А Зинка, как оправилась, встала, да в дом пошла, недостираное во дворе так и бросила.

Пошёл было по деревне шепоток, что, мол, за грехи и расплата, да умер быстро — ко многим председатель захаживал.

А потом пошли солдаты.

Сначала наши, обветренные, усталые, и взгляды прятали.

Председатель с ними ушёл.

Остались калеки, бабы да дурачок.

Потом чужие пришли.

Сначала немцы, на грузовиках, потом не то мадьяры, не то поляки, не то литовцы — хрен их разберёшь, но по-русски многие понимали неплохо. Некоторые говорили свободно, хоть и с акцентом.

Пограбили, куда ж без этого, но без ухарства, в меру — домов не жгли, народ не губили.

Девок да баб попортили.

Дурачку зубы выбили.

Он дом Зинкин, когда грабить пришли, защитить хотел.

В воротах встал, руки крестом раскинул — не пускал.

Дали ему прикладом, уронил он в пыль кровь и зубы.

Вывезли, что понравилось, да Зинку напоследок на крыльце на троих пустили.

Ушли.

Сидела на крыльце Зинка, и по пыли полз к ней дурачок, скулил, простить молил.

Утёрла она слёзы разорванным подолом, встала молча и ушла в дом.

А он так у крыльца и остался.

Месяц прошёл, потом другой, потом ещё два или три — и начались новые беды.

Партизаны.

Да не те, что всё в ельнике сидят да планы, как бы на глаза лишний не попасться, строят, а настоящие.

Взорвали железку.

Потом ещё.

Склад сожгли, где церковь была.

Приехали чужие, в чёрной форме, на мотоциклах, согнали всех на площадь, выстроили в килу да выбрали каждого десятого.

В отдельную кучу согнали.

Зинка восьмой была, а десятой — Манька-соседка, тоже солдатка. Она тяжела была, когда мужа на фронт забрали, и вот родила полтора месяца как.

Так с дитём в шеренге и стояла.

Так с дитём в отдельную кучу и согнали.

Хотели сердобольные у неё ребёнка взять, да не дали им — ударил один из тех, что грабили село, соседку-сердоболку прикладом в живот, да стволом махнул. Не отдал.

Согнали их, да погнали в ложок, что за сгоревшей церковкой, за погостом.

Велели землю копать.

Копали кто чем. Кто руками, кто доской, оторванной от могильного креста тут же.