Стремнина - [92]

Но, зная наверняка, что свечи беглецам отдал сам Белявский, Морошка подивился его выдержке. Такая выдержка — от большого внутреннего равновесия, от устойчивого спокойствия в глубине души. «Перестрадал, видать, перегорел парень… — размышлял Морошка, незаметно приглядываясь к Белявскому. — Что и говорить, это нелегко. Зато вроде обновился даже, и лицо вон посветлело, и глаза». И потому Морошке не хотелось ничем огорчать сейчас Белявского. Нельзя бить лежачего. Грешно. Уверенность, что у него все в полном порядке, что Геля скоро станет его женой, делало Морошку еще более добродушным, чем он был всегда. Он спросил:

— Будешь работать?

— Я расчет взял, — ответил Белявский.

Арсений быстро вскинул взгляд, как это случается на охоте, когда ухо вдруг уловит странный звук или шорох поблизости от тропы.

— Зачем же сюда?

Борис Белявский, в свою очередь, был совершенно уверен, что сегодня или завтра он наконец-то увезет Гелю с Буйной. И потому он мог даже пошутить:

— Забыл тут кое-что… по мелочи.

Но от избытка чувств ему не хватило нужной осторожности. Морошка мгновенно насторожился и, меняясь в лице, сказал:

— Вон какое дело! Тогда, любезный, не обессудь: посторонним здесь жить не положено. Забирай, что забыл, и давай сегодня же…

— Если будет оказия, — оговорил Белявский.

— Попросись на любой караван.

Но тут же Арсений застеснялся своей невежливости. Надеясь, что прощается с Белявским навсегда, он сказал от двери:

— Счастливого пути! И вообще счастья в жизни.

— Спасибо на добром слове, — ответил Белявский, насмешливо щуря ясные черные глаза. — Но тогда уж заодно скажи: а что такое счастье? Подвалит — и не догадаешься, что это оно…

— Догадаешься! Оно всю кровь поднимет.

— Знаешь-то… понаслышке?

— Зачем же? По себе знаю.

— Ну, а это правда, что оно в одних санях с несчастьем ездит? В народе, я слыхал, так говорят…

Арсений почувствовал какой-то намек в расхожей пословице, внутри его что-то легонько вздрогнуло, как вешка на струе, но он твердо переступил порог. Перед тем как закрыть дверь, вымеряв взглядом Белявского с ног до головы, ответил тоже твердо:

— Ересь!

В положенное время Арсений Морошка явился к рации, но Железново не заговорило. Вволю наслушавшись птичьего посвиста в эфире, Арсений, едва сдерживая улыбку, сказал Геле:

— Чудно!

— А чему вы улыбаетесь, Арсений Иваныч? — Геля боялась, что у Морошки в связи с бегством вольницы могут быть неприятности. — Ведь они уйдут на Енисей.

— Пускай уходят. Хоть в океан.

— Беды бы не было…

— Хуже той, какая с ними, не будет.

Рация была выключена, и Морошка, поднимаясь из-за стола, потер от удовольствия руки:

— Теперь наверняка уйдут, варнаки.

— Но как быть?

— Сбегаю в деревню, передам оттуда.

— Поторопились бы, Арсений Иваныч…

Позавтракав, Морошка обошел всю брандвахту, собрал деньги для общего котла и только тогда позвал Сашу Дервоеда. И Геле и Сысоевне, назначенной поварихой, он сказал, что вернется из деревни только к полудню: надо было еще раз тщательно осмотреть катамаран, прежде чем спускать его на воду, а потом обойти деревню и подзакупить у односельчан разной снеди.

А Геля, проводив Морошку, все гадала и гадала, почему же это Родыгин не вызвал сегодня Буйную? Почему? Хотя Геля и не сказала ничего Морошке, а ее сердце почуяло недоброе.

VII

Едва катер Арсения Морошки скрылся за ближним мысом, Борис Белявский, стараясь захватить Гелю врасплох, поднялся на обрыв. И верно, Геля оставалась еще в прорабской. В тревоге о Морошке она совсем позабыла закрыться на крюк, хотя и знала уже, что Белявский на Буйной. Да ей ведь и нечего было теперь прятаться от ненавистного. Их отношения, по рассуждению Гели, определились настолько ясно, что надо быть круглым дураком, чтобы иметь еще какие-то надежды. Между тем Борис Белявский подходил к прорабской хотя и осторожно и с гулко колотящимся сердцем, но не в отчаянии, как бывало, и не только с надеждой, а, скорее, с полной уверенностью в своем успехе.

Он не боялся, что Геля сейчас же прогонит его из прорабской. Он так соскучился по ней, что не представлял иной встречи с нею, чем та, какая уже создалась в его воображении еще в пути на Буйную. Его природная самоуверенность, может быть, самая большая его беда, в данном случае начисто лишила его зоркости и трезвости взгляда.

Правда представляя заранее, как произойдет их встреча, он не знал, наверное, какие слова скажет ей, переступив ее порог. Однако это не смущало Белявского. Он был убежден, что нужные слова, когда надо, найдутся сами собой.

И только когда Белявский, бесшумно проникнув в прорабскую, увидел Гелю за швейной машинкой, увидел, как изумление, досада, ненависть, слившись воедино, подбросили ее с места и заставили насторожиться, он очень пожалел, что не заготовил нужных слов заранее. Те слова, какие могли бы выразить и его новую любовь к Геле, и радость отцовства, будто запеклись в его груди. Прошло несколько секунд замешательства, и Белявский, не отрывая своего взгляда от встревоженной Гели, в отчаянии понял, что не может говорить, — все что он ни скажет сейчас, все будет ничтожно по сравнению с тем, что должно быть сказано. И он со стоном вдруг рухнул перед нею…