Стремнина - [94]

Все то, что еще несколько минут назад казалось ей любимым в Белявском, как в отце ее будущего ребенка, все погасло. Геля поняла, что ее чувство не имело ничего общего с любовью. Оно было лишь сознанием, что именно он, Белявский, и никто другой, есть тот человек, который всегда будет жить во всем существе ее ребенка. Опять осталась лишь горечь воспоминаний и ненависть.

— Пусти-и! — закричала Геля, вырываясь из рук Белявского. — Ты не отец! Ты не можешь им быть! У тебя никогда не будет сына!

Увидев разъяренную Гелю, Белявский только теперь понял, что он опять наделал. Он хотел что-то крикнуть ей — и не мог. Хотел протянуть к ней руки — и не мог. Он смог лишь едва-едва, совершенно беззвучно пошевелить опухшими губами.

— Уйди, — потребовала Геля, но уже мягко, без крика. — Тебе помочь? — спросила она, заметив, как на побледневшем лице Белявского опять страдальчески подернулись губы. — Держись за меня, держись… Вот так, и пойдем, пойдем…

Он так и не смог произнести ни одного слова, пока Геля выводила его на крыльцо. Да так и ушел молча…

VIII

Хотя Геля и знала определенно, что она беременна, у нее еще не успели возникнуть материнские чувства. Свою беременность, это величайшее счастье для женщины, она считала сейчас лишь своим величайшим несчастьем, которое навсегда разлучит ее с Морошкой.

Только после встречи с Белявским Геля наконец-то отчетливо поняла, что ожидает ее в недалеком будущем. Она поняла, что ее несчастье не только разлучало ее с Арсением Ивановичем, но и должно было завершиться рождением ребенка, может быть, в самом деле сына, который будет сыном ненавистного ей человека. И она должна будет помнить об этом всю жизнь. А что будет, когда сын подрастет? Ведь он, несомненно, спросит, кто его отец? Может быть, даже пожелает увидеть его и заставит хлопотать о встрече с ним? Боже мой, сколько ни думала Геля о будущем ребенке, выходило, что он обрекал ее на вечное страдание. Никогда, никогда, до самой смерти он не даст ей забыть Белявского. И поскольку Геля еще не чувствовала себя матерью, ей легко было возненавидеть за это будущего ребенка. Она возненавидела его со всей своей горячностью, возненавидела нисколько не меньше, чем его отца.

И тогда само собой возникло решение, которое могло навсегда избавить ее от Белявского и даже, возможно, вытравить его из памяти.

По молодости Геля была еще очень наивной, во многом несведущей девчонкой, но по смелости и решительности уже не уступала любой взрослой женщине. И коль скоро было принято определенное решение, она готова была на все. Но она еще не знала всего того, что знают женщины. Она долго думала, как быть. И вдруг ей вспомнились случайно подслушанные ею женские секреты, в которых определенное место отводилось Сысоевне. «Идти к этой бабе? — спросила себя Геля, веря и не веря тому, что безумная мысль является ее мыслью. — Да ведь легче в пасть волчице! Может, и не будет болтать, но как явиться к ней, как заговорить с нею?» Голова шла кругом от дум, да так, что в глазах пестрило. «Разве бежать с Буйной и сделать это где-нибудь в другом месте? — думала Геля. — Но где? В больнице начнут отговаривать, а то и так откажут… А легко ли найти в незнакомом месте такую, как Сысоевна? И потом, пока ищешь, время-то уйдет…» Нет, сколь ни думала Геля, сколь ни гадала, а все возвращалась к одной мысли: пусть и страшно, а надо идти к Сысоевне. Жутко было Геле от этой мысли, так жутко, что она до крови искусала свои небольшие кулачки. И гадать нечего — долго будет помниться ей Сысоевна. Но ведь зато она избавится от ненавистного Белявского и от его сына. Один час стыда, позора, боли — и все пройдет, все будет забыто, все, все, что было до Буйной…

Сысоевна встретила ее у брандвахты, словно давно поджидала…

— Доигралась, да? — заговорила она бесцеремонно и ухмыляясь так, что ее большой нос скосило в сторону. — Что онемела? Зайдем-ка, девонька, ко мне…

Гелю так ошеломили первые слова Сысоевны, что она, вся обомлев, пошла за нею следом покорно и молча.

— Стало быть, понесла? — спросила Сысоевна помягче, усадив Гелю за стол в своей каюте. — Да ты не вскакивай, я все знаю. Он сам растрезвонил.

Итак, всем и все известно…

Геле не составило большого труда разгадать замысел Белявского: ославить ее и тем самым заставить смириться со своей судьбой. Он и теперь не щадил ее… Так пусть же и ему, и его ребенку не будет никакой пощады!

Смотря на Сысоевну с откровенной ненавистью, Геля отрезала, как ножом:

— Я не хочу его ребенка!

— Раньше бы думала.

— Я не хочу! — выкрикнула Геля сквозь стиснутые от ярости зубы. — Делай со мной что хочешь, я не хочу!

— Тише ты, дурная…

— Я ведь знаю, ты все можешь.

— Да уж что правда, то правда, — скромно щурясь, согласилась Сысоевна. — Сотворить землю не могу, а все другое — с великим удовольствием. Но только скажу напрямик: из всех дел это самое рисковое. Испытано.

— Не торгуйся! Я все отдам!

— Да и давно я не занималась этим.

— Врешь!

— Тише ты!.. — одернула ее Сысоевна. — Ну и озверела! Да на тебе лица нету. Как же быть-то? И тебя по-бабьи жалко, и боязно…

Сысоевна подошла к двери, намереваясь, вероятно, закрыться на крюк. Но дверь прямо-таки вырвали из ее рук, и она испуганно отступила назад. В каюту ворвалась Обманка. Чем определялись отношения этих двух женщин, неизвестно было, но все давно замечали, что Обманка может командовать грубой и нахрапистой Сысоевной как угодно.