Стрела и пламя - [6]

В деревне ничего не говорили насчет семьи ракшаса, но он, оказывается, жил не один. Заслышав шум драки, ракшасьи родичи прибежали всей толпой.

Увидевши своего кормильца без головы, ракшасиха — толстая тетка с торчащими клыками и косматой головой, в золотых браслетах и ожерельях, заголосила-запричитала, а ракшас поменьше, то ли сын, то ли младший брат покойника, стал обходить Бхиму сбоку.

Бхима положил голову на камень, безуспешно отряхнул руки и в одно движение скрутил придурка. Ракшас рванулся, но Бхима держал крепко.

— Ой горе-горе, — причитала ракшасиха. — Что нам делать?

— Уходите отсюда, — сказал Бхима.

Ракшасиха умолкла на полуслове и оглядела Бхиму с головы до ног.

— Ты убил моего мужа, великого ракшаса Баку, — пропела она сладким голосом. Ее клыки и косматая грива исчезли, лицо преобразилось — перед Бхимой стояла полная смуглая женщина, и сари сползало с ее плеча, открывая грудь чуть не до соска. — Возьми меня в жены по обычаю ракшасов!

Она обольстительно улыбнулась и изогнулась, как танцовщица.

— Нет уж, — сказал Бхима, хотя его лингам и шевельнулся. В человеческом облике ракшасиха соблазнила бы и брахмана, но Бхима помнил о клыках и космах. — Я уже женат, и моя жена оторвет тебе голову, если узнает, как ты тут сиськами машешь.

— Человечке не так уж просто оторвать мне голову, — пропела ракшасиха и что-то сделала с юбкой, так что ткань расползлась в стороны, открывая ногу до самого бедра. — А я покажу тебе вершины наслаждения, до которых ни одна смертная женщина тебя не вознесет.

— Дура, — сказал Бхима, не чувствуя ничего, кроме досады. — Моя жена — царица Хидимби[4], достойная женщина несравненной красоты и силы, мать моего сына. Так что давай, вали быстрее, пока я добрый. И не вздумайте больше людей жрать! Понятно?

Ракшасиха от досады не удержала облик и снова показала клыки.

— О супруг несравненной Хидимби, за себя и своих детей обещаю исполнить твое приказание!

Схватила сына за руку и потащила за собой. На дороге ее догнала дочь — тощенькая, востроглазая девка с кошачьими когтями, которой Бхима опасался больше, чем матери, и все трое ракшасов вдруг завились вихрем и исчезли.

Бхима поднял голову Баки, положил ее на опустевшее блюдо из-под риса. Подумал, взял блюдо с ладду и пошел обратно.

— Но госпожа, этот ракшас силен и хитер, он убьет твоего сына! — брахман уже не заламывал руки в отячаянии, но по лицу его было видно, что он боится и не верит.

Кунти ответила:

— Не бойся, этот ракшас не в состоянии убить моего сына. Сын мой могуч, опытен в мантрах и храбр. Видишь, вот он идет живой и здоровый.

Бхима подошел, отдал жене брахмана поднос с ладду, поклонился матери и впологолоса спросил:

— В мантрах, мама? Ты не ошиблась?

Кунти положила руку на его голову и засмеялась.

Самое страшное

Каждый раз, возвращаясь из мира людей в мир ракшасов, отделенный призрачными границами, Гхатоткача испытывал неловкость. Он менял облик, и какое-то время обличье ракшаса было неудобно. Он забывал о длинных жестких волосах, о том, что ракшасом он крупнее, чем человеком, что приходится иначе говорить — голос становился хриплым, выступающие клыки мешали. Потом он привыкал и когда снова выходил в мир людей, то и дело тянулся поправить волосы и старался улыбаться, не разжимая губ.

Мать ждала его у самой границы, у любимого баньяна. Сидела на нижней ветке, обхватив себя руками за колени, в человеческом облике — хрупкой стройной женщины, очень смуглой, с огромными глазами. Волосы она заплела в косу и перебросила через плечо, и коса свешивалась чуть ли не до земли.

Гхатоткача не стал менять облик, остался, как был, человеком — рослым, мощным, тяжелым, с гладкой головой без единого волоска. Лицом он был похож на своего отца, и люди находили его человеческое лицо приятным. Он знал, что матери, когда она тоскует, тоже приятно видеть его таким. Он поклонился по людскому обычаю, и мать подняла руку, благословляя его. Звякнули браслеты на запястье — дюжина тонких серебряных обручей, подарок отца.

— Как он? — спросила мать.

— В добром здравии. И его братья тоже.

— Ты был в Панчале? Рассказал ему?

Гхатоткача кивнул. В Панчале жил его сводный брат и племянники — не в лесном же ашраме расти будущим воинам. Гхатоткача любил наблюдать за ними — еще когда отец и его братья жили со своей женой в Индрапрастхе, он прокрадывался в сады, укрытый пеленой майи, и смотрел на них, маленьких хрупких человечков. Его всегда удивляло, как медленно люди учатся всему, с каким трудом постигают мир. Сам-то он обрел полное знание, едва перестал нуждаться в материнском молоке, ибо таковы ракшасы, редко рождающие детей и быстро обретающие зрелость. Дети людей были забавны, а самый младший из них даже как будто сумел заметить Гхатоткачу сквозь покров майи. Гхатоткача решил быть поосторожнее в следующий раз.

В этот раз он слетал в Панчал, незримо посмотрел на сводных и двоюродных братьев, а потом рассказал отцу и его братьям обо всем. Их жена, которую Гхатоткача, даже будучи в людском облике, видел нечетко, как будто объятую пламенем, даже плакала. Прощаясь, она дала Гхатоткаче подарок для матери. Мать развернула сверток, и ей на ладонь вытекли бусы — длинная нитка округлых сердоликов. Мать долго переливала нитку из ладони в ладонь, потом надела на шею. Ему казалось, что мать завидует той, огненной. Та была с отцом каждый день, а мать за все эти годы так и не покидала своего леса, только иногда смотрела на отца в бронзовой чаше. Быть может, она завидовала той женщине и жалела, что не может стать человеком. У нее было все, чего только можно пожелать, все богатства и удовольствия царицы ракшасов, а она завидовала изгнаннице в лесу Камьяка.