Стрела и пламя - [5]

Его разрывало между отчаянием, жалостью к себе и крохотной надеждой, подобной одинокому огоньку в кромешной тьме. Гордыня ариев не знала границ — они возвели на трон слепого царя, но боги не разгневались на них. Быть может, потому что даже слепым их царь оставался воином?

Экалавья поднял лук.

Между деревьями догорал красный краешек солнца.

Как сражается слепой? На звук. На дыхание. На движение воздуха.

Как он, Экалавья, делает все искалеченной рукой? Ставит пальцы по-другому. Придерживает чашку не большим пальцем, а указательным…

Он взял стрелу, наложил на тетиву, придерживая указательным и средним. Оттянул — не получилось плавно, повторил. Стрела замерла, указывая острием на уже почти невидимую мишень. Экалавья закрыл глаза и выстрелил.

Шли годы. Он сражался за царя Магадхи Джарасандху[2], а когда вероломные арии убили его — сделался мстителем. Не раз и не два он выпускал тысячи стрел по войску вришниев[3], заставляя их отступать, пока их царь не выехал навстречу ему. Против солнца он казался лишь темным силуэтом в сверкающей высокой короне. Экалавья не увидел стрелы — словно солнце из-за спины вришнийца ударило его в грудь и в голову, жалобно застонала не вовремя отпущенная тетива, и наступила тьма.

Где-то в ее глубине журчала вода и свирель вторила ее переливам. Экалавья открыл глаза и увидел рядом с собой бога пастухов с золотой дудочкой, в золотой высокой короне. Бог был на кого-то похож, но Экалавья не мог вспомнить, на кого. Что-то неуместное было в его облике, и взгляд Экалавьи долго блуждал по темной фигуре, складкам желтого шелка и сверкающим ожерельям, пока не зацепился за годху на его правой руке — вытертый ремень из буйволовой кожи, которым лучники обматывают предплечье для защиты от удара тетивы. Тогда он вспомнил.

У кого мантра длиннее

После бегства из пылающего смоляного дворца Кунти и ее сыновья нашли приют в Экачакре, в доме брахмана. Однако в окрестностях Экачакры свирепствовал ракшас-людоед Бака…

— Мама, я все слышал. Я пойду и убью его.

— Иди, сынок. Благословение мое с тобой.

Бхима поклонился, коснувшись земли у ее ног.

— Я быстро, ты не беспокойся! И братьям не говори, ладно?

«Вот это дело», — думал Бхима, шагая по едва заметной тропинке. Раньше он сказал бы, что ее протоптали охотники, но сейчас видел, что ходил тут кто-то покрупнее человека. Видать, ракшас давно тут прижился — сел на перевале, у дороги, и принялся брать дань с окрестных деревень и проезжающих. А здешние тоже хороши — сидят, дрожат, и даже в город за помощью не послали.

Дойдя до места, Бхима огляделся. У покосившейся хижины, когда-то принадлежавшей святому отшельнику, стояли блюда со свежей едой. Был тут и белый рис с острой подливкой, и жареное мясо с лепешками, и золотистые, радующие сердце ладду горкой на большом блюде. «Если бы ракшас ел только это…» — подумал Бхима и сел перед блюдами.

В том, чтобы выдавать себя за брахмана, было определенное неудобство. Бхиме было стыдно просить подаяние и стыдно было есть свою долю — мать и братья отдавали ему половину, и хотя никто не оставался голодным, Бхиме иной раз кусок в горло не лез. А тут можно поесть без угрызений совести.

Рис был вкусный, мясо, завернутое в лепешки с зеленью и творогом — тоже, и Бхима уже собрался перейти к ладду, как явился ракшас.

Как Бхима и предполагал, ракшас оказался здоровенным — грудь бочкой, ручищи вдвое толще, чем у Бхимы, ножищи как столбы, хотя и коротковатые для такого тела, башка — как котел. Чресла прикрывал обрывок коровьей шкуры, который, судя по вони, не скоблили, не дубили и не мяли.

— Ты кто такой? — пророкотал нелюдской бас.

Бхима все-таки откусил половинку ладду. Прожевал и ответил:

— Не видишь, что ли? Я ем.

— Ух ты, — удивился ракшас. — Ест он. Я тоже есть буду. Тебя!

И захохотал.

Бхима отряхнул руки, с сожалением посмотрел на горку золотых шариков, и встал. Ракшас оскалился. Бхима улыбнулся пошире и показал ему жест, который бы очень огорчил маму и старшего брата, но насмешил бы младших. На ракшаса он подействовал куда лучше, чем смел надеяться Бхима — тот прыгнул вперед и протянул руки, чтобы схватить. Бхима пропустил его мимо себя и пнул под копчик. Дерево, об которое ударился ракшас, затряслось и застонало. Ракшас развернулся и бросился на Бхиму. В этот раз уклониться не вышло.

Ракшас был чудовищно силен, но умел только одно — душить и валить.

— Длиннее у тебя? — прошипел ракшас. — Да у тебя хуй как у зайца!

Бхима уперся ему в грудь правой, а с левой закатил оплеуху потяжелее.

— Померяемся?

Бхима и не предполагал, что ракшас примет предложение всерьез. Но тот и правда отскочил и задрал свою одежку. Лингам у него и вправду был нелюдских размеров и мощи.

— Коротковат, — сказал Бхима. — Да еще и немытый. Ты ж не ударами разишь, а вонью. Наповал.

Ракшас взвыл и бросился, чтобы схватить и задавить, но Бхима перехватил его руку и бросил его через бедро. Ракшас тут же вскочил и кинулся обратно. Он был нечувствителен к боли, туп и зол.

— Ну ладно, — пробормотал Бхима. — Сам напросился.

И ухватил его за немытый лингам.

Ракшас завыл, впился когтями Бхиме в спину, но Бхима дернул сильнее, чувствуя, как рвется кожа и жилы. Ракшас обмяк. Бхима стряхнул с ладони оторванное, тут же ухватил ракшаса за голову и что есть силы крутанул вбок. Шея хрустнула. Бхима для верности еще крутнул голову — и она неожиданно легко оторвалась от тела. Из разорванных жил хлынула фонтаном кровь. Бхима не успел отскочить, и его окатило от груди до ног. Он представил, как мать будет стирать эти тряпки и затосковал. Кровь плохо отстирывается, а ракшасья — тем более.