Стражница - [80]

– Ни хрена я обосновалась, да? Хрен меня кто здесь достанет! Шоферюги мои придут ко мне на вокзал на опохмелку просить: где да где? – а им: в физде! – И хохотала: – Похоже, да? Уй ты, не думала, похоже! Год скоро будет, как здесь. С прошлого мая. Как из дурдома вышла. И что думаешь? Осень проскочила, не попала туда. Что значит, спокойная жизнь! И весну эту, гляжу, проскочу. Раньше, как март, я – непременно, а теперь – апрель, гляди! Я выписалась, они на меня – как коты: ты тут, опять тут!.. Да на хрен мне нужно! А сюда никто не заходит, место тут: ни город, ни лес, – а какой идиот забредет, увидит жилье – дает деру, пятки сверкают!

– Что, сама копала? И все остальное? – вставилась в этот рассказ с волновавшим ее вопросом Альбина.

– И сама, чего! – горделиво сказала маниакальщица. – А лес валить, бревна пилить, трубу ставить – ёкаря своего заставила. Не хрена ему. Ему ж самому ко мне ходить сюда. Вот он придет, увидишь. Без ёкаря все ж нельзя, скажи? И ёкарь, он ёкарь и есть, не муж, не сын, я ему ничего не должна, дала – и иди, сам мне еще должен, скажи? У тебя какой есть, нет, как ты устраиваться будешь?

– Никак, – сказала Альбина.

– Как это никак? – изумилась маниакальщица.

– Ну, так, – с неохотой отозвалась Альбина. Не было у нее желания говорить ни о чем подобном. – Не интересует меня это все.

– А-а! – понятливо протянула маниакальщица. – Депрессия у тебя, значит. – И спросила с заботой: – Может, тебе не нужно было сбегать? Может, подумаешь-подумаешь – да вернешься?

В Альбине при этих ее словах все содрогнулось от судороги ненависти к тем помещениям, в которых находилась еще полсуток назад, и завопило истошно: «Нет! Нет! Не-ет!»

– Так чего ты тогда делать-то собираешься? – спросила ее маниакальщица – уже не в первый раз, просто до того Альбина не отвечала ей, – когда, наконец, сели за стол, за парившую аппетитно вареную картошку, за горячий чай с сахаром вприкуску.

– Подаяние пойду просить! – все так же не зная, что ответить ей и чтобы хоть как-то отвязаться, брякнула Альбина.

Но маниакальщица неожиданно возбудилась.

– Дело! Дело! – заприговаривала она. – Это отличное дело, я тебе помогу! Это, думаешь, просто оделась, пошла – и встала? Фуя с два! Раз сойдет, на другой поймают – отфиздят так, ползать не сможешь.

– Кто? Что ты говоришь? – поражаясь серьезности, с которой маниакальщица восприняла ее бред, спросила Альбина.

– А сами они, кто! Или их пристебаи! – сказала маниакальщица. – Ты же куда, ты же в центр пойдешь? А там каждый угол расписан, ты не суйся!

Альбине сделалось интересно. Гляди-ка ты!

– А как же тогда? – осведомилась она.

– Вот я ж тебе говорю, я тебе помогу! – рассердилась на нее за непонятливость маниакальщица. – Ёкарь мой там ходы знает, она сделает. Все в лучшем виде будет!

– А жить здесь у себя позволишь? – неожиданно для себя поинтересовалась Альбина. Поинтересовалась – и снова вся содрогнулась; только теперь это была судорога омерзения к самой себе: словно бы внутренне она уже приняла предложение своей больничной знакомицы и примерялась сейчас к реальности той жизни, которую сулило ей занятие попрошайничеством.

– Чего, поживи пока, а там видно будет, – ответила маниакальщица. – Чего-нибудь придумаем, соорудим постель тебе.

– У тебя здесь славно. Хорошо у тебя здесь, – сказала Альбина. И поймала себя на том, что ей действительно нравится здесь, хорошо ей здесь, по сердцу, и уже не замечает сырости и спертости воздуха, запаха мокрой земли, – все здесь по ней, все ее здесь устраивает.

25

Так Альбина стала нищенкой. Место ей определили на улице, в квартале от одного из центральных городских «Гастрономов»; народу здесь было много всегда, и монетки на расстеленную перед нею на асфальте темную тряпицу летели постоянно, пусть и не очень часто, но и без особенных перерывов: и десятчики, и пятнадчики, и двадцатчики, а если медь, то сразу несколько монет. Иногда кидали и рубли, что случалось все-таки редко, а молодые шикарные люди в стильных длинных пальто с поясами, которых во множестве развелось за последний год, давали и по трояку, – если бывали с женщинами. Обычно это проиходило следующим образом: они проходили мимо Альбины, будто ее и не существовало, вдруг останавливались шагах в пяти, спутница молодого человека что-то говорила ему, он оглядывался, потом перебрасывался с женщиной парой слов, а затем, оставив спутницу там, где остановились, доставая на ходу портмоне, возвращался в Альбине и безмолвно, не наклоняясь, бросал купюру планировать на расстеленную тряпицу. Наряд из двух милиционеров, несших дежурство неподалеку от Альбины, на углу перекрестка, где была трамвайная остановка, сходились трамвайные пути, и народ там по-вокзальному кипел, словно б не замечал ее, совершая обход прилегающих к перекрестку людных участков улиц, только кто-нибудь из милиционеров, приблизившись, вдруг начинал почему-то звучно постукивать себя по ноге висящей на кисти черной резиновой дубинкой.

Просидев, сколько у нее хватало сил и собрав достаточную, по ее разумению, на сегодня сумму, Альбина поднималась и шла в определенный ей магазин менять мелочь на купюры. Для обмена ей был назначен маленький магазинчик на тихой малолюдной улице, она заходила вовнутрь, за прилавок, разыскивала замдиректора, толстотелую, крутощекую бабу, та, если чем была занята, велела ждать, а нет, – сразу подхватывалась, вела к стоявшим у себя в закутке весам, взвешивала Альбинину мелочь – отдельно серебро, отдельно медь – и отсчитывала затем положенное количество бумажных денег.