Стражница - [78]

Последний ночной сеанс закончился около семи утра. Было уже совсем светло, все лампы по всему вокзалу погашены, и только по-прежнему горела и мигала разноцветными лампочками стеклянная доска с надписью «Video». В туалете, вход в который был теперь платный и стоил рубль, Альбина обнаружила, что вся ее левая рука в грязи, как в перчатке, и, когда шевелишь пальцами, с них сыплется серый прах. И весь левый рукав пальто, прямо с обшлага, тоже в засохшей грязи, и в грязи весь подол сзади. Вчера она этих последствий своего падения на осклизлой тропе просто не замечала.

У входа в туалет, за спиной у смотрительницы, взимавшей плату, висела, обратила Альбина внимание, еще принимая от нее сдачу со своей пятерки, довольно чистенькая, покрытая розовой салфеткой полочка с лежащими на ней обувной и плательной щеткой. Не моя рук, она подошла к смотрительнице и попросила ту:

– Щетку вашу, почиститься, можно?

Смотрительница, с непонятным интересом разглядывавшая деньги в выдвинутом ящике тумбочки перед ней, подняла на Альбину глаза, пытаясь осознать, о чем ее попросили, и вдруг лицо ее осветилось радостью:

– Мабут твою Касавубу, кого вижу, офизденеть можно! Давно от Изольдовны?

Изольдовна – было отчество гренадерши-врачихи, смотрительница ни с кем не спутала Альбину, и в следующий миг Альбина узнала ее: это была та самая маниакальщица, с которой лежали в больнице в прошлый раз. И странно, к собственному удивлению, Альбина тоже обрадовалась.

– Мабут твою Касавубу! – увидев, что ее узнали, снова, теперь с довольством, щегольнула ругательством их юности маниакальщица. Это тогда, в начале шестидесятых, в освободившемся от колониальной зависимости Конго люди с такими именами боролись друг с другом за власть, и столько о них трещали в газетах, по радио, по телевизору, будто весь мир – это только они и были, что имена их в конце концов, как то и водится, сделались ругательными.

– Не трожь святое, – в тон ей отозвалась Альбина, – еще Патриса Лумумбу вспомни! – И, не отдавая себе отчета в том, что делает, по некоему наитию, призналась ей: – От Изольдовны я вчера вечером. Привет тебе от нее. Вчера днем, как тебя, ее видела…

– Ни хрена себе! – ахнула маниакальщица, услышав, что Альбина сбежала. – А как ты будешь? Куда ты денешься-то? Ни на работу пойти, ни бюллетень закрыть… Ты же в капкане, куда из капкана? Все равно к ним обратно придется! Только теперь сульфазин в жопу – и лай по-собачьи. Сульфазином кололи тебя? Нет? Инсулин твой – бирюльки против него. Это тебя как на дыбу поднимут.

– А я к ним не попаду больше, – сказала Альбина. – Не получат они меня.

Она была уверена в том: не получат. Не вернется она туда к ним, ни за что! А как там все образуется с ее дальнейшей жизнью – это ее совершенно не заботило.

Они разговаривали, а за спиной у Альбины накопилась между тем очередь в несколько человек.

– Погоди, в девять меня сменят, ко мне поедем, – отстраняя Альбину рукой с пути очереди, предложила маниакальщица.

В девять Альбина снова была в туалете, маниакальщица немного погодя освободилась, и они вместе вышли на кипящую народом привокзальную площадь.

– Знаешь, где живу? – сказала маниакальщица, когда уже ехали в автобусе. И зашлась в смехе: – Ни в жизнь не угадаешь! Наостоепенила я им обоим с циклотомией своей, не знают, куда от меня деться, ну, у меня тоже гордость, я им говорю: ладно, не хотите моих щей, жрите консервы…

– Кому «им»? – спросила Альбина.

– Ну, кобелям своим, шоферюгам. Они у меня оба шоферюги: и муж, и сын. Рос, космонавтом хотел, вырос – в шоферюги пошел. Я их понимаю: восемнадцать метров в коммуналке, им на меня глядеть – как уксус пить, а тут нос в нос все время… Ну, вот увидишь!

Автобус привез их на неизвестную Альбине окраину города. Дома стояли лишь с одной стороны шоссе, а с другой раскинулось поле, шел широкой полосой кустарник, начинался лес, и по окраине леса, поднятая насыпью, тянулась железная дорога.

Маниакальщица глянула на забрызганные доверху грязью Альбинины туфли на шнурках и поморщилась.

– Ладно, а что делать, – как самой себе сказала она потом и махнула Альбине рукой: – Идем.

Они прошли обочиной пустынного шоссе метров сто, до полосы кустарника, маниакальщица, велев Альбине ждать, полезла в гущу ветвей и, наклонившись, вытащила оттуда измызганный белый полиэтиленовый пакет с ручками. Из пакета она извлекла красные резиновые сапоги в засохшей грязи, обстучала их и, придерживаясь за Альбину, стала переобуваться.

– Ничего, и ты пройдешь, – приговаривала она, переобуваясь. – У меня там какие-то коты есть, их возьмешь. Промокнешь – обсушишься, у меня там печка – у, зверь!

– Что там у тебя, – спросила Альбина, – садовый домик?

Маниакальщица захохотала.

– Садовый домик у меня там, – сквозь смех с довольством приговаривала она. – Ага, садовый. Вот увидишь!

Путь и в самом деле оказался не слишком грязен. Вдоль кустарника была натоптана тропка, снег на ней уплотнился под ногами, заледенел от весеннего солнца и до сих пор не сошел. Альбина вспомнила, как она жила в своем садовом домике и какой неодолимой проблемой для нее стала в наступающей зиме дорога через лес.