Стражница - [77]

– Да смелее ты, ё-моё! – схватил ее под локоть сын и рванул.

– И-ии! – каким-то писком невольно вырвалось из нее от боли в груди и крестце, но была уже на свободе, здесь, с вольной стороны забора, и только еще вторая нога оставалась внутри.

– А ты, дурочка, боялась! – снисходительно проговорил сын.

В ней так и полыхнуло неприязнью к нему. Он произнес это – словно она была какой-то его девчонкой, его покорной шлюшкой, и он мог обращаться с нею, как ему заблагорассудится.

– Все, давай, – надев и застегнув пальто, протянула она руку к сумке. – Иди.

Кроме неприязни к нему, она не испытывала больше ничего. В ней не было даже чувства благодарности. Та ее отстраненность, с которой она всегда относилась к детям, сделалась теперь более чем холодностью; у нее не было чувства: вот он – сын, она – мать, и ответственна за него до конца своих дней, ей казалось – она исполняла свой долг, исполнила его, вырастив их, и ныне свободна от всякой ответственности.

– Да чего ты, потащу! – отдернул он сумку, не давая взять ее. – Мне – ништяк, а тебе тяжело.

– Давай, говорю! – повысив голос, ухватилась она за ручки, потащила к себе, и он отпустил их. – Все, иди! Спасибо, помог. Иди теперь!

– Да ну, а ты что? Ты-то куда? – заприговаривал он. – Ты что, не домой?

– Не твое дело! Все! Иди!

Он переступил около нее с ноги на ногу, матюгнулся, отступил на шаг, постоял, снова матюгнулся и быстро, не произнеся слов прощания, пошел прочь.

Он пошел, и она вспомнила еще об одной вещи, которая нужна была ей от него.

– Постой, эй! Скорый какой! – окликнула она сына.

Он остановился. Опять переступил там, на расстоянии, с ноги на ногу, как бы покачался вперед-назад и медленно направился к ней обратно.

– Чего такое еще?

– Деньги с собой есть? – спросила она.

Она знала, что есть. У него с той поры, как стал охранять этот ларек, всегда теперь были полные карманы денег. Может быть, у него имелось их даже больше, чем у старшего. Кошелька он не заводил, и деньги у него в самом деле были рассованы по карманам.

– Ну, есть деньги. А что?

– Дай, сколько можешь. Рублей сто. Или двести. Если сможешь.

– Зачем тебе деньги? Ты чего хочешь-то? – сообразил, наконец, спросить он.

– Брось мне – «чего хочешь»! – взвилась она. – Ты мне бежать помог, ты соучастник, давай без допросов! Чего хочу – того хочу. Денег давай!

– Триста возьмешь? – пошуршал у себя в карманах, протянул он ей деньги. Она взяла, и он спросил: – Так ты не домой, что ли?

– Иди, все! – махнула она рукой. – Иди, не зли меня. И не треплись ни о чем. Молчи, как рыба.

Но что ей делать с собой, она не знала. Она совершенно не думала о том, что будет делать, сбежав из больницы. Она представляла себе, как окажется за пределами ее территории, картина этого прокручивалась и прокручивалась у нее перед глазами, а дальше не различалось ничего, – туман; но странным образом это ее не заботило, совершенно не смущало, главное было – сбежать, сбежать – а там уже все должно было сложиться как бы само собой.

Сын исчез в темноте, окружающей пространство больницы, она постояла, прислушиваясь к себе, что ей подсказывает некий руководящий ею голос, и, подняв с земли сумку, пошла к автобусной остановке. Теперь она вспомнила: ощущение свободы все последние дни в больнице ассоциировалось у нее с автобусом, с поездкой в нем, с бегущими за автобусными окнами мокрыми улицами, силуэтами деревьев, горящими окнами домов… нужно было сесть на автобус.

Конечная остановка автобуса, в который она села около больницы – не глянув на номер, первый, какой подкатил, – оказалась вокзалом. Она вышла вместе со всеми, попав в спешащую, звучноголосую толпу, текущую к ярко освещенному многими огнями вокзальному зданию, и ноги после некоторой заминки понесли ее в этом потоке по течению.

На вокзале она нашла автоматическую камеру хранения, отыскала свободную ячейку и, изучив правила пользования, поставила сумку вовнутрь.

Оставшись без сумки, она сразу почувствовала себя свободной. Словно бы сделала некое необходимое, но промежуточное дело, и теперь была готова для основного. В сумке лежала ее одежда и всякие мелкие личные вещи, которые сын по составленному списку взял из дома, все это, по ее разумению, могло потребоваться ей в ее послебольничной жизни, но сейчас в вещах, лежащих в сумке, не было никакой надобности.

Мигающая разноцветными лампочками стеклянная доска со стрелкой указывала дорогу в видеозал, где, согласно написанной от руки афишки рядом, показывали сегодня американский супербоевик под названием «Терминатор». И снова, словно бы сами собой, ноги повели ее туда, куда указывала стрелка, ближайший сеанс начинался через полчаса, она купила билет, походила по гулким, кипящим народом, грязным вокзальным просторам минут двадцать и вернулась к видеозалу. В зал уже запускали, она показала билет, прошла к дальним рядам – хотя из-за маленького экрана все стремились сесть в первые ряды, и несколько человек уже скандалили из-за мест, – устроилась в саммом последнем ряду и стала ждать темноты.

Тут, в этом видеозале, она и провела всю ночь. Выходя после сеанса, покупая новый билет и тотчас возвращаясь на свое прежнее место. Билет стоил десять рублей, и ночь обошлась ей в полсотни, но спать в зале ожидания, открытой любому взгляду, – это было исключено, так ей подсказывал голос внутри. Не хватало только выставиться на обозрение обходящим залы дежурным милиционерам, которые своим наметанным глазом тотчас распознали бы в ней никакого не пассажира.