Страстное тысячелетие - [9]

Тиберия я помню. Мы были дружны в детстве. Теперь он — Цезарь. Вот и хорошо. Помнит ли он меня? Лучше бы не помнил. Когда человек становится Цезарем, он не может иметь друзей детства. Цезарь равен богу. А у бога не бывает друзей детства. Те друзья, которые этого не понимают… что ж — они сами виноваты, что память о них изглаживают. Мы были не настолько дружны, чтобы мне напоминать об этой дружбе, но и в достаточно неплохих отношениях, чтобы он не стремился причинить мне зло. Вот это и славно. Но если шум, если бунт, если беспорядки начнутся в Иудее, и дойдет до Цезаря Тиберия, и он вспомнит обо мне, что он подумает? Не приведи господи, подумает, что я попустительствую? Решит, что я в гордыне своей и памятуя о былой дружбе считаю для себя приемлемой попустительствовать беспорядкам? Боги, боги, боги! Если он пошлет войска на усмирение Иудеи, я погиб! Вся Иудея погибла! Бывших друзей ненавидят сильнее, чем просто врагов, гораздо сильнее! Ненависть к предателям — это такое сладкое чувство, это такая сильная страсть, что она способна питать самоё себя долго! Какие пытки он изобретёт, какое унижение претерпит моя семья, об этом мне и помыслить страшно. Е всё из-за какого-то безумца, решившего основать новую секту, поклоняющуюся новому богу?! Не бывать этому. И самый слух об этом не должен дойти до Рима! Мы здесь, мы на месте разберемся. Вот я с дарами отправлю делегацию к Прокуратору Египта Понтию Пилату. Нет ли случая какого? У римлян много праздников, и длятся они каждый по неделе, а то и больше. Вот я к какому-нибудь празднику ему дары отошлю… Нет, нельзя так! Он сразу поймет, что я задобрить его хочу, станет гадать, мол, почему задобрить, зачем задобрить? А тут слухи о смутьяне. «А, — скажет Пилат, — вот оно что! Ирод решил усыпить мою бдительность. Видимо, недоброе замышляет…» Нет, пусть пока всё идет как есть. А как попадется мне в руки этот Иисус, так я его и сам накажу. Сперва велю отстегать хорошенько плетью, а после Пилату в клетке его свезу. Вот, мол, смутьян, безумен, я уж его наказал, а теперь вам отчитываюсь. А если и Рим хочет посмеяться над ним, отошлите его в этой клетке туда, как диковинку. Милое дело любимцев народа на посмешище этому же народу выставлять. Вчера они ему ноги целовали, а сегодня станут в лицо плевать. Нет ничего скоротечней народной любви. И тебе это, Иисус, я покажу. А моя полиция начеку, и я порядков нарушать не позволю.

— Не позволю!

— О чем это ты, муж мой?

— А, Иродиада… Так, подумалось мне… Вслух я что ли много сказал?

— Ты сказал: «Не позволю!».

— Да, и не позволю никому порядок нарушать, вот что я хотел сказать.

— Кто ж нарушает порядок?

— Кто же может нарушать, когда я никому не позволю?

— Никто и не смеет. Тихо в Иудее и спокойно. Преступники все в тюрьмы посажены, а кто не посажен, того ловят, я думаю, и скоро посадят.

— Так и есть.

* * *

— Великий тетрарх, Иисус схвачен. Его взяли люди первосвященника Каиафы.

— Слуги церкви расторопнее моей полиции!

— Его повели к первосвященнику Аннану.

— Много народу вокруг него?

— Тысячи две, не меньше.

— А твоих людей среди них сколько?

— Полторы сотни. И все подчиняются знакам, которые им показывают мои приспешники.

— Так вели же им кричать «Распять его!»

— Они станут так кричать, когда им покажут пальцы, сложенные крестом.

— Так вели же им держать так пальцы всё время!

— Да, великий тетрарх.

* * *

— Дальше?

— Спросили, в чем суть его учения, но он ответил, что вокруг везде его ученики, пусть спросят у них. Тогда один книжник влепил ему пощечину, говоря, что он разговаривает с первосвященником, и ему следует быть более уважительным. На это он ответил, что пока не доказали, что он лжет, следует считать его слова правдой, а доказать, что он лжет никто, дескать, не сможет, и, значит-де он говорит правду.

— Хорош адвокат сам себе! Этак всякий безродный скажет, что он — сын господа, и коль скоро настоящего отца его не сыщется, так, стало быть, так оно и есть? Ха-ха-ха! Вот насмешил!

— Тогда Анна, который именем своего родственника Каиафы решал многие дела, в этом деле не посмел ничего решить и отправил его к первосвященнику Каиафе.

— Прямо не мятежник, а живая реликвия! Что же его по священникам разводят, Админ?

— На суд.

— Ну да, конечно, на суд. Что же могут первосвященники присудить мятежнику? Покаянные молитвы?

— Они отправили его на суд Синедриона.

— Ну это уже кое-что посущественнее. Значит, собрались Синедрионом, так? Кто же выступал перед ними?

— Каиафа говорил. Он сказал, что если не пресечь лжепророка, он принесет гибель всему иудейскому народу.

— Правильно, толково. Дальше что же?

— Он говорил, что он не желает зла Иисусу, но Иисус, видимо, желает зла иудеям.

— Пожалуй, тут он перегнул. Он едва ли желает зла своему народу, просто он не ведает, что творит. Если он поднимает мятеж, то никакими силами его не сможет остановить, так что и для него самого было бы лучше чтобы всё оставалось, как есть. Бунтовщики всегда оказываются способны лишь вызвать бурю, а остановить её не в их власти. Меч, который они вкладывают в руки народу в конечном счете отсекает их головы. Так к чему же призывал Каиафа?