Страсти и другие рассказы - [4]

Мое турне срывалось. Выступление в Розарио пришлось отменить из-за инфаркта президента тамошней еврейской общины. Руководители культурного центра в Буэнос-Айресе рассорились из-за каких-то политических вопросов и задержали субсидии, которые должны были выделить на проведение моих лекций в колониях. В Мардель-Плата внезапно возникли неразрешимые сложности с арендой зала. А в довершение ко всему что-то жуткое творилось с погодой. В Буэнос-Айресе то и дело грохотал гром и сверкали молнии, из провинций доходили сообщения о наводнениях и ураганах. Почта, похоже, совсем перестала работать. Из Нью-Йорка мне должны были прислать сигнальный экземпляр моей последней книги, но его все не доставляли, и я уже стал опасаться, что книга выйдет без моей контрольной сверки. Однажды я застрял в лифте между четвертым и пятым этажами и просидел там почти два часа, прежде чем меня наконец вызволили. В Америке все говорили, что никакой сенной лихорадки в Буэнос-Айресе у меня не будет, поскольку там весна. Однако мои глаза начали слезиться, постоянно текло из носа, и время от времени случались горловые спазмы — а никаких антигистаминов я с собой не привез. Шацкель Полива пропал, и у меня возникли весьма сильные подозрения, что он подумывает об отмене всего турне. Я и сам уже готов был вернуться в Нью-Йорк, но не знал, когда отходит мой пароход, а выяснить это не мог, во-первых, потому, что не работал телефон, а во-вторых, потому, что я ни слова не понимал по-испански.

Ханка приходила ко мне каждый вечер, всегда в одно и то же время с точностью до минуты, если не до секунды. Она возникала совершенно бесшумно. Я поднимал глаза и различал ее призрачный силуэт в сумерках. Обычно я заказывал ужин, и Ханка ровным, монотонным голосом, напоминавшим мне голос тети Ентл, заводила монолог. Однажды она рассказала о своих детских годах в Варшаве. Она жила на Козьей улице в нееврейском квартале. Ее отец, фабрикант, был постоянно в долгах — на грани банкротства. Мать Ханки заказывала ей платья из Парижа. Лето семья проводила в Сопоте, зиму — в Закопане. Брат Ханки, Здислав, учился в частной гимназии. Ее старшая сестра Ядзя обожала танцевать, но мать решила, что второй Павловой или Айседорой Дункан должна стать именно Ханка. Учительница танцев была садисткой. Сама увечная уродина, она пыталась добиться от своих учениц недостижимого совершенства. Она округляла глаза, как орлица, и шипела, как змея. Издевалась над Ханкой из-за ее еврейства.

— Мои родители, — рассказала Ханка, — полагали, что есть только одно средство от всех наших бед — ассимиляция. Мы должны были превратиться в стопроцентных поляков. Но какие же из нас могли получиться поляки, когда мой дед Ошер, сын вашей тети Ентл, даже польского языка не знал. Когда он приходил к нам в гости, мы просто сгорали со стыда. Мой дед по материнской линии, Юдл, тоже едва говорил по-польски. Как-то раз он рассказал нам, что мы происходим от испанских евреев, тех, которых выгнали из Испании в пятнадцатом веке. Наши предки сначала пришли в Германию, а потом, во время Столетней войны, в Польшу. Я всегда ощущала свое еврейство. Ядзя и Здислав оба были светловолосые и голубоглазые, а я — темная. Меня рано начали мучить вечные вопросы: для чего человек рождается? почему умирает? чего хочет Бог? почему в мире так много страданий? Мама заставляла меня читать польские и французские романы, а я тайком читала Библию. Когда в Книге Притч я наткнулась на слова: «Миловидность обманчива, и красота суетна», я влюбилась в эту книгу. Может быть, именно потому, что моя семья боготворила телесную красоту, я развила в себе стойкую ненависть к плоти. И мать, и сестра восторгались привлекательностью киноактрис. В танцевальной школе главными темами разговоров были бедра, ляжки, щиколотки, груди. Стоило кому-нибудь из воспитанниц прибавить четверть фунта, наш педагог устраивала дикий скандал. Мне все это казалось мелким и пошлым. От бесконечных тренировок у нас были неестественно развитые мышцы и мозоли на ногах. Меня часто хвалили за мои танцевальные успехи, но на самом деле я была одержима дибуком старого талмудиста, одного из тех седобородых стариков, которых прогоняла наша служанка, когда они приходили к нашему дому просить милостыню. Мой дибук спрашивал меня: «Перед кем ты собираешься танцевать? Перед нацистами?» Незадолго до войны, когда польские студенты устроили охоту на евреев в Саксонском саду, а Здиславу пришлось стоять на лекциях в университете, потому что он отказывался сидеть на специальных «еврейских» скамьях, мой брат стал сионистом. Но мне было ясно, что все эти неверующие евреи в Палестине больше всего хотят походить на гоев. Брат играл в футбол. Он был членом спортивного клуба «Маккаби». Он поднимал гири, чтобы нарастить мускулы. Как жутко, что все мои жизнелюбивые родственники погибли в лагерях, а меня судьба забросила в Аргентину.

Испанский я выучила легко, слова словно сами в меня входили. Я пробовала танцевать на еврейских праздниках, но здесь это мало кому нужно. Здесь полагают, что конец всем нашим несчастьям положит еврейское государство. Странная идея! Там нас окружают орды врагов, у которых та же цель, что у Гитлера, — всех нас уничтожить! Десять раз у них не получится, но на одиннадцатый случится непоправимое. Я так и вижу, как евреев загоняют в море. Слышу рыдания женщин и детей. Почему самоубийство считается грехом? По-моему, оставить жизнь со всеми ее беззакониями — это величайшая добродетель.