Страсти и другие рассказы - [3]

Я устал после долгого дня и, как только Ханка ушла, не раздеваясь, упал на кровать и сразу же заснул. Несколько часов спустя я проснулся и вышел на балкон. Странно было находиться за несколько тысяч километров от моего нынешнего дома. В Америке начиналась осень, здесь, в Аргентине, была весна. Пока я спал, прошел дождь, и улица Хунин сверкала серебристым светом. Окна старых домов были забраны железными решетками. Я видел крыши и отдельные фрагменты кирпичных зданий на прилегающих улицах. В некоторых окнах горел красноватый свет. Может быть, там кто-то болеет? Или умер? Мальчиком в Варшаве я часто слышал душераздирающие истории про Буэнос-Айрес: какой-нибудь сутенер увозил в этот город разврата бедную сиротку и сперва заваливал ее посулами и дешевыми подарками, а потом, если это не действовало, пускал в ход кулаки, таскал несчастную за волосы, загонял ей под ногти булавки. Наша соседка Бася любила обсуждать эти страсти с моей сестрой Гиндой. Как-то раз Бася пришла к нам и завела свою песню: «А куда деться девушке в таком положении? Ее связанную сажают на корабль. Невинность она уже потеряла. Дальше, ее продают в бордель, и она там делает все, что прикажут. Рано или поздно в крови у нее заводится червячок, с которым долго не живут. Через семь лет такого позора волосы и зубы выпадают, нос сгнивает и спектакль окончен. А так как она вела скверную жизнь, ее даже хоронят не там, где всех остальных, а отдельно, за оградой». Я помню, сестра спросила: «Живьем?»

И вот Варшава погибла, а я нахожусь в Буэнос-Айресе, в том самом квартале, где предположительно и происходили все эти ужасы. Ни Баси, ни моей сестры Хинды уже нет на свете, а сам я из мальчишки превратился в маститого писателя, прибывшего в Аргентину с культуртрегерской миссией.

Весь следующий день лил дождь. Телефон работал плохо, возможно по той же причине, что и освещение. Я разговаривал с кем-нибудь на идише, как вдруг в нашу беседу вклинивался чей-то смех и женский голос выкрикивал что-нибудь по-испански. Вечером пришла Ханка. Выходить на улицу не хотелось, поэтому я решил заказать ужин в номер. На мой вопрос, что она будет есть, Ханка ответила: «Ничего».

— Что значит «ничего»?

— Стакан чаю.

Я не послушался и заказал мясное блюдо для нее и что-то вегетарианское для себя. Я съел все. Ханка так ни к чему и не притронулась. Зато, подобно тете Ентл, сыпала бесконечными историями:

— Весь дом знал, что он прячет еврейскую девушку. По крайней мере, все жильцы точно знали. В арийском квартале было полным-полно так называемых «шмальцовников», тех, кто обещал спрятать, брал за это последние гроши, а потом выдавал людей нацистам. У моего поляка, Анджея, денег вообще не было. В любой момент кто-нибудь мог донести на него в гестапо, и нас бы всех расстреляли: и меня, и Анджея, и его сына Стасика, и его жену Марию. Да что говорить! Расстрел еще считался легким наказанием. Нас бы, скорее всего, пытали. Это преступление могло стоить жизни жильцам всего дома. Я ему часто говорила: «Анджей, родной, ты и так уже много сделал. Не хочу, чтобы из-за меня вы все погибли». Но он говорил: «Не уходи. Останься. Я не могу послать тебя на верную смерть. Вдруг Бог все-таки есть». Меня посадили в темный закуток без окна, замаскировав вход платяным шкафом. Из задней стенки шкафа вынули доску и в эту щель просовывали мне еду и, извините за такие подробности, забирали ночной горшок. Когда я гасила маленькую лампочку, в моем закутке становилось темно, как в могиле. Он приходил ко мне, и об этом знали и его жена, и сын. Мария болела какой-то женской болезнью. И с сыном тоже было что-то не так. В детстве он перенес не то золотуху, не то какое-то заболевание желез, и ему были не нужны женщины. По-моему, у него даже борода не росла. У него была одна страсть: газеты. Он читал все варшавские газеты, от первой до последней страницы, включая объявления. Удовлетворял ли меня Анджей? Я не искала удовлетворения. Он получал облегчение, и меня это радовало. Из-за того что я слишком много читала, у меня испортилось зрение. А еще у меня начались такие запоры, что без касторки я уже вообще не могла обходиться. Да, фактически я лежала в могиле. Но если долго находишься в могиле, привыкаешь к ней и уже не хочется никуда из нее выходить. Он дал мне пилюлю с цианидом. У них у всех, и у его жены, и у его сына, тоже были такие пилюли. Мы все были на волосок от смерти, и теперь я знаю, что можно влюбиться в смерть. А тот, кто полюбит смерть, уже не способен полюбить что-нибудь другое. Когда Варшаву освободили и мне сказали, что можно выходить, я отказалась. Я цеплялась за стены, я чувствовала себя, как бык, которого тащат на бойню.

Ну а потом я переехала в Аргентину. Мои отношения с Хосе — отдельная история. Я его не обманывала. Прямо сказала ему: «Хосе, если тебе не хватает огня в твоей жене, зачем тебе ходячий труп?» Но мужчины думают, что я так кокетничаю. Они не верят, что молодая, неуродливая женщина, к тому же умеющая танцевать, может быть трупом. Ну и, наверное, дело еще в том, что я не могла заставить себя работать на какой-нибудь фабрике с испанцами. Он купил мне дом, и этот дом стал моей второй могилой, роскошной могилой с комнатными растениями, всякими безделушками, роялем. Он просил меня танцевать, и я танцевала. А разве это хуже вязания свитеров или пришивания пуговиц? Днем я сидела в полном одиночестве и ждала его. Вечером он приходил, злой и пьяный. Иногда что-нибудь мне рассказывал, чаще молчал. Я знала, что рано или поздно он вообще перестанет со мной разговаривать. Когда так и случилось, я не удивилась и не пыталась его разговорить. Я чувствовала, что это судьба. Он молчал целый год. В конце концов я сказала ему: «Хосе, ты можешь идти». Он поцеловал меня в лоб и исчез. Больше мы никогда не виделись.