Странники у костра - [57]

Мимо тащится соседка тетя Дуся. Она тяжело приваливается к ограде, тяжело дыша, спрашивает:

— Татьяна, ты чего одна-то?

— А с кем мне здесь быть?

— У Сашки родова большая.

— Они с утра были. — Татьяна кивает на венок. — Да и не зовут они теперь. Думают, раз муж новый… мне теперь не надо.

— А Вовка где?

— С Иваном.

— Ну и хорошо. Заморозила бы парня.

Татьяна молчит, тетя Дуся раскуривает новую папиросу.

— Да и по-другому скажу, Татьяна. Не обижайся. Нечего мальчишку могилами пугать — он к живому человеку тянется.

— Я не обижаюсь.

— Иван-то как? Отпустил безо всякого?

— То есть?

— Мужики памятливых не любят. Им как в первый раз все подавай. Не признают, что и до них жизнь была.

— Не знаю, тетя Дусь. Мне надо, вот я и пришла.

— Я своего в сорок восьмом похоронила. Еле живой с войны пришел. Не выходила. Может, любила мало? Так я мучилась потом, что не всю ему душу отдавала. Все приберегала для какой-то оказии, для какого-то случая. А ни оказии, ни случая.

— Мне Ивана жалко. Чувствует, что я тоже приберегаю. А как быть, тетя Дуся?!

— Да уж, западет в сердце, не вынешь. Ко мне один сватался. Чистенький, хороший и дело в руках знал. Смотрю на него, а представить не могу, как обнимет. Сразу чужесть подкатывала. Может, дурость была? Счас-то бы наверняка стерпелось…

Татьяна молча плачет.

— Ладно, поминай. Мешать не буду…

Тетя Дуся, тяжело переваливаясь, уходит прочь. Татьяна остается на кладбищенской скамейке.

* * *

Вовка с книжкой на коленях сидит на диване, без устали зевает, потягивается.

— Нету и нету, где ж она?

— Скоро придет, — Иван собирает ужинать. — Ты покемарь пока, а появится, я разбужу.

— Спать совсем неохота, — Вовка вытягивается на диване и моментально засыпает.

Иван уносит его в другую комнату, возвращается, присаживается к столу.

Тихая, измученная входит Татьяна. Иван бросается к ней; помогает раздеться, обнимает, гладит плечи:

— Заледенела…

Татьяна берет с вешалки шаль и, кутаясь в нее, проходит в комнату.

— Таня, давай я тебе чаю налью.

— Хорошо. — Она молча пьет чай. Иван садится напротив, с терпеливой тревогой смотрит на нее.

— На кладбище столько народу. Будто ни дождя, ни ветра… Плачут и все помнят…

— Что помнят, Таня?..

— Как было хорошо…

— Со мной тебе плохо?

— Я не без сердца, Ваня. Отняла у тебя самую сладкую пору и ничего взамен не даю.

— А ты не любишь меня? Совсем?

— Мучить тебя устала. Ты мне руки целуешь, сердце рвешь, стараешься для нас, а мне стыдно — не могу тем же ответить.

— Так и дитенка никогда не дождемся. Ни сына, ни дочки. Пополам сердце делишь… Может, мне и того меньше достается.

— Ваня! Ведь я не дворняга захудалая — нашла теплый угол, хозяина доброго — и лапки кверху!

— И мне половинок не надо. Я тебя так люблю, Таня, что никаких половинок, долек, кусочков мне не надо.

— Иногда я совсем успокаиваюсь. И тебе, Ваня, бываю рада, и жизни… А потом вмиг душу скрутит, и пойму: не забыть мне.

— Ничего у нас не выйдет, Таня. Не вытерплю я.

— Знаю я это, Ваня, знаю…

— Вовке скажешь, на Дальний участок срочно отправили… Я у Таборова выпрошусь.

Иван вышел из комнаты.

Татьяна, оставшись одна, бурно, как-то жадно рыдает, точно торопится выплакаться до Иванова возвращения.

Иван наклоняется над спящим Вовкой.

Когда Иван появляется с рюкзаком, Татьяна уже не всхлипывает, лишь глаза припухшие и горячие.

Иван топчется на пороге, собирает последние силы, чтобы уйти. Оборачивается, открыв дверь.

— Таня, прощай.

Его шаги уже в сенях, и Татьяна, спохватившись, откликается:

— Ох, Ваня, Ваня…

* * *

Он стучит к Таборову, дверь не закрыта. Таборов, расстелив на столе ватман и прижав его по углам гайками, что-то чертит.

— Опять незваным гостем, Митюшкин?

— Я постучал.

Иван снимает рюкзак, ставит у порога.

— С рыбалки, что ли, такой заморенный?

— Афанасий Кузьмич, командируй на Дальний участок.

— Там все на месте, без тебя обойдутся.

— Надо мне.

— Расшифруй «надо», я посмотрю.

— Я от Татьяны ушел…

— От нее ушел, от меня вылетишь! — Таборов выпрямляется над столом, скулы его каменеют. — Когда ушел?

— Я и от тебя могу уйти, если глотку не придержишь.

— Ну, Митюшкин, ну, огарок ты, ну… — Таборов не находит слов, в полном душевном недоумении присаживается на табурет. — Как же мог от нее уйти?!

— Долго объяснять.

Таборов не слышит его.

— Я ему поверил как самому себе! А оказалось — фуфло, хахаль из приезжих!

— Не причитай. И не лезь, куда не просят. Ты можешь командировать на Дальний?

— Митюшкин, я тебе говорил? Держись, будет трудно.

— Мне.

Таборов прохаживается по комнатенке.

— И хочешь, чтоб я тебя понял?

— Понимай не понимай — твое дело. Отправь меня на Дальний.

— Митюшкин, все-таки я хочу понять.

— Все просто, Афанасий Кузьмич. Насильно мил не будешь.

— А тебе что важно: самому любить или чтоб тебя любили?

— Чтоб не выпрашивать любовь.

— Как может, так и отзывается!

— Не хочу тягаться с тенью. Сердца не хватает.

— Да за это никакой души не жалко. Я бы за такую женщину… — Таборов молчит, покачивается на табурете. — Ты человека встретил, а не бабу с горшками. И бежишь. Знать тебя, Митюшкин, не хочу.

— Мне пацана надо, а с такой оглядкой никого не будет.

Таборов морщится:

— Ты мог бы понять: у человека сердце разрывается, и ему очень больно.