Странники у костра - [58]

— Я ушел оттуда, Афанасий Кузьмич.

— И можешь идти на все четыре стороны!

— Что ты говоришь, Афанасий Кузьмич?! Я от работы не бегу и от женщины не бегу. А чтоб ты понял: я ее освобождаю…

— Жидкий ты оказался, Митюшкин. Кисель. Тебе, может, главное счастье выпало: сердце потратить на настоящего человека. А ты? На Дальний собрался. Катись-ка с глаз долой. А то смотрю на тебя — и изжога начинается.

— Не нужен я ей. Одному Вовке разве…

— Может быть, и не нужен. Она тебе нужна — так я тебя понимал. А выяснилось: собственное козлиное нутро тебе дорого.

— Придержи глотку, говорю…

— Запомни, Митюшкин, последнее. Слаб ты против Сашки. И не тебе его заслонять. Человек был — совесть впереди себя пускал. А ты — мужичок с ноготок. С тоской во взоре, и коленки трясутся.

— Кто ты такой, чтоб судить и приговаривать?

— Ничего у нас не выйдет, Митюшкин. Строго говорю: уезжай, без толку права качать.

Иван хлопает дверью.

* * *

Иван сидит в самолете, в маленьком АН-2. Заводят мотор. Иван видит, как у изгороди аэровокзала появляется Вовка. Стоит, маленький, настырный, одинокий, и смотрит на самолет. Иван отворачивается. Татьяна сидит за стойкой диспетчера грузовых перевозок.

Самолет выруливает на взлетную дорожку. Ревет мотор. Иван опять видит Вовку у палисадника аэровокзала. Теперь уже Иван не отворачивается, а смотрит и смотрит.

Вовка машет самолету.

Татьяна стоит у окна, из которого виден самолет. Прижимается лбом к дребезжащему от моторного рева стеклу.

В кабине АН-2 — рыжий, долговязый Вася. Рядом — щуплый, вертлявый юноша, второй пилот. Вася видит Вовку, видит Татьяну. Хмурится. Приникает к окошку, смотрит и смотрит на Вовку с Татьяной. Потом вызывает по радио диспетчера.

— Ввиду сложившихся обстоятельств прошу перенести вылет.

Второй пилот онемело открывает рот. Сглотнув слюну удивления, спрашивает:

— Вася, ты угорел!

Вася показывает кулак и говорит в микрофон:

— Я, борт 0245. После посадки пассажиров обнаружен прокол левого пневматика. Прошу обеспечить замену.

Выходит из кабины.

— Перекур, ребята. Трасса закрылась до семнадцати ноль-ноль.

Пассажиры выходят. В самолете один Иван. Ему некуда идти, он сидит, замерев и нахохлившись

И вдруг — Мадагаскар Рассказ

Петухи кричали в Антананариву так голосисто, так подмосковно, что я поразился, какой мне снится радостный, деревенский сон, какое отечественное пение настигло меня в чужих краях. Но петухи голосили, присутствовали за темным окном, я раздвинул рамы и вгляделся в серые сумерки меж холмов — сумерки эти должны были скоро превратиться в райскую голубизну.

Не утихало во мне, не смирялось пространство, вроде бы так просто и быстро промелькнувшее под крылом. Тысячеверстное, соединившее племена и народы, неспешно пролегшее меж московских сугробов и женственных, округло нежных холмов Мадагаскара, оно требовало равного себе времени, соразмерного миллионам судеб, промелькнувших внизу, соразмерного, так сказать, сумме личных времен, составляющих эти судьбы. Не умещалось во мне пространство, не признавало унижения скоростью и разрывало душу на мелкие осколки — говорю не преувеличивая, именно так и было в первый рассвет на Мадагаскаре, когда я с опустошительной тревогой почувствовал, что человек может не то чтобы раздвоиться, а расслоиться на несколько одновременно существующих жизней, на несколько, позволительно сказать, жизненных горизонтов: быть в Москве, среди литературных игр и трудов, и в тот же миг — на одиннадцатом этаже отеля «Хилтон» и вместе с пестрой толпой продавцов и покупателей стекать с окрестных холмов к городским базарам; не остыв от московских споров, как, с какой мерой художественной и гражданской трезвости литература должна отражать жизнь, вдруг прикоснуться к спору наших геологов в зале ожидания Аденского аэропорта.

В Адене попали в душные объятия жаркого утра, прошли в зал ожидания, где на заплеванном, в окурках, полу сидели мужчины-арабы в белоснежных одеждах и играли в карты. Мелькали фиолетово-смуглые руки, кто-то безмятежно смеялся, с жирным причмокиванием бились карты о грязный пол. За спинами мужчин, в углу, на деревянной скамеечке, сидела женщина в черной чадре — из прорези вас ударял тяжелый, какой-то маслянисто-неистовый взгляд. Она сидела неподвижно, мрачно, и, казалось, охватывают ее фигуру сумерки, особо неприютная тень. Один из картежников, пожалуй самый веселый, самый белозубый и молодой, встал, принес две чашечки кофе: одну поставил на пол, другую предложил женщине в чадре. Неожиданно белой рукой потянулась за чашечкой и что-то сказала арабу, видимо мужу, низким тяжелым голосом — араб сник, угодливо и трусливо обмяк, заюлил под огнем, строчившим из прорези, оглядываясь на мужчин, стал выбрасывать жалкие, юлящие слова, облизывающие черное изваяние. Я поскорее отошел от этой сцены, от ее чересчур выразительного, так сказать, черно-белого колорита и услышал ясную, освежающую, примиряющую с жарой и чужим воздухом речь:

— В эту скважину, Вася, и лезть не надо было. С такими-то головками. — Сидели, сгрудившись на фанерных стульчиках, наши геологи, в энцефалитках, надетых прямо на тело, в ковбойках, с закатанными рукавами, в соломенных шляпах, тюбетейках, полотняных картузах. Они ждали то ли вертолет, то ли рейсовый самолет в глубь страны. Я послушал озабоченные слова, что ту скважину надо пробурить к такому-то дню, что там-то придется закладывать дополнительные шурфы, а в третьем месте встал трактор, и надо посылать туда ремонтную мастерскую — привычная нетерпеливость взяться за дело, привычная озабоченность русского человека: что-то недоделано, недобурено, недоисследовано — скорей, скорей к станку, к шурфу, к дизелю. Так остро увиделись бородатые милые лица у костра где-нибудь на Нижней Тунгуске, так живо пахнуло золотыми днями юности, что среди аденской духоты я ощутил тугой ток сухого, июньского ветерка, дующего из прииркутских степей.