Страницы жизни шамординской схимонахини Серафимы - [4]
— Здравствуйте, люди добрые.
— А вот и Люба!
Я о ней наслышана. Это дочь Евфросиньи Ефимовны Бобковой, матушка приходится ей тетей, а она ей племянницей. Люба (отчества не сказала, в православии важно только имя) мне самый созвучный здесь человек, ибо принадлежит к матушкиной семье и много знает. Поэтому оставшиеся до отъезда часы мы не умолкая проговорили с
ней; остальные подключались, отключались, а мы взахлеб вели наш диалог. Иногда Люба обращалась к матушке:
— Правильно говорю, тетя? А как его звали, тетя?
И странное дело, матушка, на вид безучастная, откликалась и давала ответы своим слабеньким голосом.
Отец Никон (Беляев)
Все фотографии семьи хранятся у Любы. Несколько лет назад матушка отдала ей семейный фотоархив и сказала: попали. А Люба подумала: с какой это стати я буду их палить? И унесла к себе. Люба дала адрес и приглашала приезжать: к матушке, а потом и на могилку к ней. И обещала сообщить о том, что когда‑нибудь случится.
Да сподобит меня Господь проводить матушку в жизнь вечную! Приложить к ней свой помянничек — да помолится во Царствии Небесном за моих дорогих и любимых; и пояс «живый в помощи» — да не приступит ко мне враг заступничеством схимницы Серафимы; и четки — да передаст мне молитву свою…
— Все в воле Божьей, — сказала Мария. — Раз Господь ее здесь держит, значит, промысел такой. Он один знает, кому сколько жить: две минуты, два часа или два года. Наше дело ходить за болящей, а в остальном да свершится воля Его.
Всему на свете приходит конец. Мне пора уезжать. Мы опять встаем на молитву. Читаю, что читается: «Царю Небесный», «Царице моя преблагая», и вдруг мне очень хочется прочитать молитву преподобному Серафиму, потому что его
роль во всей этой истории кажется мне несомненной: отец Серафим Гомельский, отец Серафим Шахмут, схимонахиня Серафима.
— О, пречудный отче Серафиме, великий Саровский чудотворче, всем прибегающим к тебе скоропослушливый помощниче! Во дни земного жития твоего никтоже от тебе тощь и неутешен отыде, но всем в сладость бысть видение лика твоего и благоуветливый глас словес твоих, к сим же и дар исцелений, дар прозрения, дар немощных душ врачевания обилен в тебе явися.
Эта молитва — мое прощание с матушкой, и я вкладываю в неё всю душу. Потом подхожу к старице, склоняюсь над ее постелью. Она без признаков жизни лежит, отвернувшись к стене. Я нагнулась к ее лицу и говорю шепотом, плохо веря, что она услышит, но твердо веруя, что слышит ее душа:
— Матушка, я уезжаю. Я пишу о вашей жизни, матушка, чтобы все люди узнали про Оптину пустынь, про старца Нектария, про батюшку Никона, про его блаженную кончину. Нам так нужно все это, матушка, у нас ничего не осталось. Благословите же меня!
И вдруг измученная старица, не открывая глаз, тихо, но внятно отвечает:
— Бог благословит.
— Спроси, увидитесь ли вы еще, — шепчут мне со всех сторон.
— Увидимся ли еще, матушка?
— Увидимся, — не открывая глаз, еле слышно подтвердила старица.
— Я буду молиться о вас, дорогая матушка, и вы, — дерзнула я, — помолитесь обо мне. Мое имя Анна.
— Анна, — слабо веет с подушки, и я чувствую, что отныне спасена: навеки…
Прощаюсь с сестрами. У Марии заплаканное лицо. На пороге оборачиваюсь, кладу земной поклон и опять в упор встречаюсь с батюшкой Никоном. Он улыбается, почти не таясь. Такое впечатление, что ему надоело придерживаться условностей этого мира, играть «в фотографию», и он вот — вот нарушит все правила игры, выйдет из рамы и перекрестит меня на дорожку. «Ангела Хранителя тебе, раба Божия, — как будто говорит он, — спасибо, что навестила мою Иришу, все щедринки вернутся жемчужинками». Мне даже кажется, что я воочию слышу эти слова, сказанные густым ласковым баритоном.
— Боже мой, как он смотрит, — вздыхаю я.
— Вот — вот засмеется, — согласилась Мария, смахивая слезы, — он всегда смотрит по — разному.
Именно эти слова сказал отец Парфений Крутиков, приподняв параман на мертвом лице батюшки: «Отец Никон улыбается». С этой улыбкой он ушел в жизнь вечную, с ней и приходит к нам, пленникам жизни временной…
Я вышла на улицу. Бушевала весна, лилась через край, лучезарная и зеленая. И вдруг я поняла, что это совсем не пробужденье природы, а просто человечеству ненавязчиво дается обетование великой весны Воскресения, когда мы просветимся и друг друга обымем. И чтобы не иссякла наша вера в это, каждый год на землю приходит весна и каждое поколение процветает своими праведниками, и лишь ради них Господь долго терпит…
Она родилась больше века назад, в 1885 году, на Троицу. В Святом Крещении ее нарекли Ириной, «мирной». Отец, Ефим Дмитриевич Бобков, был рабочим, мать, Екатерина Даниловна (в тайном монашестве Евфросиния), прачкой. Детей в семье росло пятеро. Ирина старшая. Родители всю жизнь прожили в Г омеле, в том самом домике, где сейчас живет 105–летняя матушка Серафима.
Она помнит, как в детстве ее возили в Оптину пустынь и подводили под благословение к отцу Амвросию — это ее первое яркое впечатление. Впоследствии мать много рассказывала о святой жизни старца, о чудесах, которые он творил, и с детских лет Ирине запало поученье отца Амвросия: «Выйдешь на гору — ветер, мантия колышется, старайся — не старайся, не удержишь. Так и помыслы — мятутся, колеблются как волна ветреная, сами пришли, сами уйдут, не обращай внимания, не принимай их в сердце свое».
