Страницы жизни шамординской схимонахини Серафимы - [2]

Шереметьево. Небо не по — мартовски синее, пронзительно летнее. Мое место у окна. Стремительный разбег, сноп света хлестнул в иллюминатор — и земля уходит из‑под ног. Мир с его сварами, очередями, бурями в стакане воды теряет

власть держать душу в притяжении к себе— все ближе и ближе делается пламенная Серафима, незримо согревающая озябшую планету людей своей тайной монашеской молитвой.

Прилетели в Гомель. Выхожу: весна, совсем весна, плюс 16! Снега нет и в помине, почки распускаются. Волнуюсь. Намеренно долго плутаю по переулочкам, наслаждаюсь белорусским теплом. Домики, палисаднички, ставенки, детишки играют, бабули на лавочках: провинция, вечный источник всего лучшего.

Вот и матушкин дом. Он резко выделяется среди прочих: сгорбленный, как бы вросший в землю, с низкими по пояс окнами. Когда‑то он был синим, но теперь краска почти облезла. Все запущенное, неухоженное, видно, что домика много лет не касалась не то что мужская — вообще хозяйская рука. Калитка заперта.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, — громко читаю молитву и легонько стучу в окошко.

— Аминь, — глухо доносится изнутри.

Через несколько минут воротца открываются, и меня радушно впускает худенькая женщина в косынке. Это Вера, одна из гомельских христианок, ухаживающих за матушкой Серафимой.

Я была предупреждена, что мне предстоит увидеть много кошек, но такого просто не ожидала. Во дворе обнаружилось неимоверное количество крупных, упитанных, очень серьезных зверей. Они молча сидели на дровах, на крыльце, некоторые на деревьях, погруженные в глубокое размышление. Если животные перенимают нрав своих хозяев, то это какие‑то поистине схимнические кошки…

Сенцы, направо кухонька, налево большая русская печка, прямо — келья матушки Серафимы. Дверь полуоткрыта, и я с порога вижу ее, сидящую на постели. Она похожа на свой дом: сгорбленная, лицо едва не упирается в колени, жидкие одуванчиковые волосы скручены на затылке в тоненький жгутик. На лице глубокие рельефные морщины. То, что мы обычно наблюдаем на лицах пожилых людей — хилые штрихи по сравнению с этой мощно облепившей матушкино лицо паутиной материализовавшегося времени. Я никогда не видела людей в такой степени древности…

При этом я бы не решилась назвать старицу дряхлой. Да, она немощная, но не дряхлая, ибо внутри этого векового лица проглядывается неповрежденный, непривычно здравый для наших дней дух — для его обитания здравое тело не обязательно. Этому духу трудно реализоваться через свою обветшавшую телесность, но он бытийствует в ней, кроткий, несгибаемый в своей кротости; вопреки законам природы он вершит свою работу, это чувствуется по волне благодати, обдавшей меня с головы до ног.

Горло перехватывает, в первую минуту я ничего не могу сказать и тихо опускаюсь перед матушкой на колени. Она внимательно смотрит на меня. Один глаз опух и кажется закрытым, другой не забуду до конца дней своих. В нем читается не свойственная лицам моих современников твердая уверенность в чем‑то непреложном и окончательном, взгляд остр, дружелюбен и, что самое удивительное, необычайно спокоен.

Матушка Серафима

Я заговорила. Вернее, слова говорились сами, я не успевала даже осмыслить их. Кажется, о том, как послушница Ирина хоронила в северной Пинеге своего духовника отца Никона, а осенью в оптинской библиотеке я наткнулась на рассказ о поездке к матушке Серафиме оптинских иноков и потряслась, что она и послушница Ирина — одно лицо. Позже, зимой, познакомилась с братом Евгением, неоднократно бывавшим у нее, и вот теперь Господь привел меня в ее схимническую хибарку. Как много она значит для меня, ведь таких людей больше нет…

— Есть, — возразила матушка своим слабым, малодоступным для слуха голосом, но я услышала, — мы есть, нас много.

— Но сегодня вы остались одна…

Я хочу поцеловать ее сухие коричневые пальцы, бессильно лежащие на простыне, но матушка еле заметным движением отстраняет руку.

— Вы же схимонахиня…

— Все равно нельзя, — говорит она.

Я вспоминаю про подарки, рву «молнию» сумки, достаю образки.

— Поднеси поближе, чтобы она приложилась, — советует присутствующая при этой сцене мать Ксения.

Я поочередно подношу к дрожащим старческим устам и Анастасию, и такую важную в ее судьбе Тихвинскую Богоматерь. Матушка доверчиво целует эту икону, как ребенок чмокает в

щечку свою родительницу, с серьезным значительным выражением то ли старого, то ли полудетского, а самое верное — юно — древнего лица…

Она устала сидеть, и ее кладут в постель. Ни одного движения матушка не может сделать самостоятельно. Положить, покормить, перевернуть на другой бок — во всем ей требуется посторонняя помощь. Я присаживаюсь рядом. Матушка расспрашивает меня о брате Евгении, об отце Феофилакте, скоро ли я намереваюсь быть в Оптиной, а потом просит почитать акафист Иоанну Предтече. Роюсь в стопке молитвенных книжечек, однако этого текста не нахожу, есть только канон Иоанну Крестителю.

— Пускай канон, — соглашается матушка, — только покрыться надо.

Я набросила себе на волосы шарф, а на белоснежную матушкину головку черный платочек. Встала к иконам, мать Ксения встает за мной.