Страницы прошлого - [98]

— Ну, как же… Я так отцу и сказал: «Неудобно, папаша, ведь под фамилией Давыдова меня, как-никак, а можно сказать, пожалуй, что уже и Россия знает… Как же я вдруг буду менять?

Владимир Николаевич говорил это так скромно и нерешительно, словно он сам не совсем был убеждён в том, что его «Россия знает»…

Однажды мы все увидели, как Давыдов не на шутку рассердился. О том, как сильно было в нём недоверие ко всякого рода театральному трюкачеству, можно судить по приведённому мною выше рассказу о разговоре Давыдова с режиссёром Иксом Иксовичем. Очень враждебно относился он к модным в то время «дерзаниям» в области половой морали, принимавшим как раз тогда (после разгрома революции 1905 года) гиперболический характер самой откровенной порнографии в литературе. Как-то один из гостей В., родственник хозяйки, который якобы где-то что-то писал, хотя никто не знал толком, где и что он пишет, — его так и называли «тайный литератор и явный дурак», — стал распространяться о «волшебных мигах желания», о том, что «я — вольный ветер, я вечно вею, волную волны, волную нивы» (Бальмонт), — сегодня люблю одну, завтра полюбилась мне другая и т. п. Всё это в сочетании с необыкновенно плюгавой внешностью этого «сверхчеловека» было очень противно.

И вдруг Владимир Николаевич, очень зло сузив глаза, сказал оратору:

— Позвольте-с… А вот вы представьте себе на минуту, что вы любите женщину… (слово «любите» Давыдов произнёс тише, медленнее остальных и с большим чувством). — Ну, сидите вы с любимой, а она вдруг вам: «Прощай, душенька! Мне тот офицер понравился. Ты — неказистый, а он — вон какой молодец! Кавалергард! Красавец!» Что вы тогда скажете? «Я — вольный ветер, я вечно вею?» (Давыдов очень смешно передразнил своего противника, так что все залились смехом). Нет, вы заорёте в голос: «Где он, этот кавалергар-р-рд? Дайте мне этого мер-р-р-завца, я ему голову отор-р-рву!»

В другой раз тот же горе-литератор стал приставать к В. Н. Давыдову допытываясь, почему он не играет в мистико-символических пьесах?

— Потому, что я их, извините, не понимаю… — кротко и вежливо ответил Владимир Николаевич. — А вы — понимаете?

— Я тоже не понимаю, — признался тот. — Но я допускаю, может существовать и такая пьеса, которую, кроме её автора, никто не понимает!

— А если один только автор эту пьесу понимает, — вмешался кто-то из присутствующих, — пусть автор сам её и играет. Да сам пусть и смотрит, — а нас избавьте от этого!

— Вот именно! — обрадовался Давыдов неожиданному подкреплению, — Вот именно! Пусть автор сам играет да сам же и смотрит! — несколько раз повторял он, смеясь.

В последние годы жизни Давыдова, уже в советское время, эта законная враждебность к мнимым новшествам, к тому реакционному, что притворялось революционным, ещё усилилась. Помню, как в годы нэпа кто-то затащил Давыдова в один из тех театральных клубов-однодневок, которые тогда возникали чуть ли не каждый месяц и тут же бесславно закрывались. Был диспут о театре, и в нём принял участие и Давыдов.

— Теперь все чего-то «ищут»… — сказал он недовольно, — Ищут, ищут… Искатели!.. А чего искать? Зачем искать? Играть надо, получше играть! Надо стараться, работать, а не искать бог знает чего!

Будущее показало, что в отношении тех формалистических исканий, о которых тогда с таким раздражением говорил В. Н. Давыдов, он оказался прав. Сам он прожил в русском искусстве большую и славную жизнь, прожил, по собственному выражению, «без всяких фокусов». В основе его творчества лежал громадный талант, но и не менее громадный труд, ум, наблюдательность, внимательное и пристальное всматривание в жизнь.

Савина и Давыдов были актёрами, у которых всё было обдумано, взвешено, примерено и выверено. Варламов и Стрельская были в этом отношении полной их противоположностью. Они играли, как увлечённые своей игрой дети, — тут же, на ходу, наивно и вдохновенно находя и мысли, и чувства, и движения, и интонации. Варламов и Стрельская творили так радостно, бездумно и с таким же абсолютным слухом, как поют лесные птицы.

У Стрельской, «тёти Вари», как называл её весь Петербург, — было весело-изумлённое кругленькое лицо, как у старенькой девочки, с мохнатыми бровками, похожими на вшитые над глазами кусочки меха. У неё был неожиданно-низкий басовитый голос, пересыпающийся горохом весёлый говорок с еле заметными признаками одышки, и очаровательная старушечья грация плывущей походки, каждого движения рук, наклона небольшой задорно поставленной головы. В пьесе «Свои люди — сочтёмся», играя сваху Устинью Наумовну, она сыпала словами, как калёными орешками, летала по сцене, несмотря на свою полноту, пушинкой, — это был профессиональный шик тех свах времён Островского, которых она, Стрельская, помнила по личным впечатлениям, а зритель начала века или никогда не знал, или уже забыл. Когда же она пускалась в пляс и восторженно пела о том, что «поросёночек яичко снёс», это было такое заразительное, ненаигранное веселье, которое заливало радостью весь зрительный зал.

Совершенно незабываема была Стрельская в «Детях Ванюшина». Когда незадолго перед концом пьесы старикам Ванюшиным приходится переселяться наверх, на антресоли, уступая нижние комнаты новой семье старшего сына Константина, Стрельская и Давыдов поднимались по лестнице медленно, трудно, словно на плаху. Поддерживая Стрельскую, шёл по лестнице вверх Давыдов, с каждой ступенью он все мрачнел и суровел, словно укрепляясь в своём решении уйти из жизни совсем, навсегда. А Стрельская, идя с ним, плакала так горько, так отчаянно и так детски-самозабвенно, что невозможно было смотреть на неё без слёз.