Страницы прошлого - [100]

Крик, который вырывался у Варламова при появлении Каменного гостя, был криком подлинного человеческого ужаса. Этот крик, нёсшийся из-за кулис, создавал у зрителя то впечатление сверхъестественного, зловещего, без чего невозможна вся сцена появления кладбищенской статуи. И сейчас же вслед за исчезновением статуи и Дон Жуана раздавался новый крик Сганареля, — опять живой, человеческий и необыкновенно смешной: «Жалованье моё! Синьор, где моё жалованье?»

У К. А. Варламова была одна способность, мало кому известная: он был в полном смысле слова блестящим импровизатором. На эту особенность Варламова и натолкнулась случайно в ранней юности моей и много лет не понимала её. Перед спектаклем «Борцы», в котором Варламов и Комиссаржевская играли в один из своих гастрольных приездов в Вильну, мне попалась эта пьеса, — она была напечатана в двух авторских вариантах в журнале «Театральная библиотека». Память у меня была, как у всех подростков, острая, прочитанное я запоминала наизусть целыми страницами. Каково же было моё удивление, когда почти всё, что произносил на сцене Варламов, игравший Галтина, прозвучало для меня, как незнакомое! Ни в одном из напечатанных в журнале двух авторских вариантов пьесы не было этих слов! Совпадало, обычно лишь начало реплик да отдельные кусочки в монологах, а всё остальное было не по тексту пьесы, хотя по смыслу вполне подходило. Что же это было, — третий вариант? Но почему текст, который произносил Варламов, был гораздо сочнее авторского языка, довольно серого и «рыбьего»? И почему все остальные исполнители говорили тот текст, который был напечатан в «Театральной библиотеке»? Теперь мы знаем, что Варламов был глуховат и, видимо, в старости память у него ослабела. В старом классическом репертуаре он знал свои роли отлично, помнил их твёрдо и никогда не позволял себе отсебятин. Он только старался стоять или сидеть поближе к суфлёрской будке, чтобы знать, когда вступать. Но к той «вермишели» пустеньких пьес-однодневок, которая заполняла репертуар Александринского театра, Варламов относился, видимо, без особого пиетета — и импровизировал. Он подхватывал подаваемые суфлёром начала реплик и опорные точки монологов, а всё остальное говорил своими словами. Но речь его лилась так гладко, непринуждённо, плавно, с такой спокойной свободой, что мысль об импровизации даже не приходила в голову.

Последний спектакль, в котором я видела Варламова — в масленичное воскресенье 1915 года, — был последним спектаклем, сыгранным им в жизни. Он играл Осипа в «Ревизоре», играл, как всегда, мрачным, запущенным, заросшим. От того ли, что кто-то сказал мне в антракте, что Варламов играет сегодня совершенно больным, мне казалось, что во втором действии, при появлении Хлестакова, Варламов с трудом встал с кровати (обычно он, так же, как и Давыдов, необыкновенно легко носил своё огромное, тучное тело), что он играет Осипа мрачнее, чем обычно. Но зрительный зал ничего этого не видел. Люди привыкли при встрече с Варламовым расцветать и смеяться; был даже случай, когда Варламов законно обиделся на это: он шёл за гробом близкого ему человека и плакал, а встречные по привычке смеялись! На этом масленичном дневном представлении зрительный зал, как всегда, радостно отзывался на игру своего любимца, «дяди Кости», провожая его смехом и аплодисментами. Никому и в голову не приходило, что это — последние проводы…

Больше Варламов на сцене не появлялся. Через несколько месяцев газеты объявили о смерти этого замечательного актёра. Кто имел счастье его видеть, тот с первой встречи попадал в радостный плен его удивительного, детски-счастливого таланта, чудесной прозрачности его и чистоты.

* * *

В этой главе я записала то, что помню как зритель о нескольких ведущих артистах старой Александринки, стараясь не повторять того, что уже известно из исследований театроведов.

Придворная Александринка кончилась в февральские дни 1917 года; люди, спешившие в неё на бенефис Юрьева, на спектакль «Маскарад», не дошли до театра, оттеснённые полицией и войсками: началась февральская революция. Спектакль этот зрители увидели с опозданием, — и Александринский театр уже не был императорским. После Великой Октябрьской социалистической революции театр этот — ныне Ленинградский государственный академический театр драмы имени А. С. Пушкина — прошёл большой и сложный путь, стал театром подлинно народным и подлинно советским. Но это помнят уже не только старые театралы, — это видела и знает вся Советская страна.

Москва

1949–1951 г.